Радуясь успеху турне, Нижинская не забывала, однако, своих обычаев.
В кафе на Рамбла мы с Таней как-то утром попивали кофе. Нам представился уже немолодой элегантный господин — директор театра, где мы выступали. Он учтиво отозвался о наших спектаклях и наших танцах.
Мимо кафе проходила Бронислава Фоминична. Она издали поманила нас и тотчас обрушилась с упреками… за тайные интриги!! Артистам незачем беседовать с директорами!! Мы просто потеряли дар речи. Оправдываться было бесполезно. Мы умудрились не обидеться. Спасибо еще, что этот инцидент она скоро забыла.
Обратный путь вел нас в Италию, на сей раз с четырьмя пересадками и двумя таможенными контролями. Кажется, в Милане я наотрез отказалась вылезать еще раз из поезда. Переутомление взяло верх, и все сделалось безразличным. Серж Ренов, один из наших солистов, на руках вынес меня из вагона и, встряхнув, поставил на перрон. Пришлось стоять — ничего не поделаешь.
В Брешии мы прямо с поезда попали на репетицию танца кормилиц из «Петрушки», который на свой вкус подготовил местный балетмейстер.
Облаченные в короткие тарлатановые пачки всех цветов радуги, кордебалетные дамы, уже на возрасте, сложив пухлые ручки калачиком, лихо задирали ноги в туфлях на косках. Удержаться от смеха было крайне трудно, но зато это усилие позволило нам дотянуть до конца репетиции, не заснув от усталости.
Один из чудесных итальянских городов — Брешия в Ломбардии — в своем театре XVIII века каждый год устраивал двухмесячный оперный сезон. Самые знаменитые певцы Италии пели там оперы национального репертуара. На сей раз среди них были «Паяцы» Леонкавалло. Главную роль исполнял Тито Скипа[196]. Чтобы дополнить этот короткий спектакль, Брониславу Фоминичну пригласили поставить «Петрушку»[197]. Кордебалет был местный, но солистов она предусмотрительно привезла с собой. (Мужчин у них, кстати, вообще не было.) Балерину она танцевала сама. Мы легко справились со своими ролями. Десять дней в Италии оказались приятными каникулами.
Нравы в театре Брешии были патриархальными. На первой репетиции, происходившей в старинном фойе, спускаясь по монументальной лестнице, я заметила, что на меня были устремлены все взгляды. Наша репетиционная форма привела в изумление. Не дойдя до нижней ступеньки, я поняла, что местные танцовщицы изучали, из чего были сделаны наши трико и туники.
Тито Скипа пел лишь тогда, когда был в голосе. Если певец полагал, что это не так, — спектакль откладывался.
Чтобы несколько приукрасить оперу какого-то современного композитора, которую скрепя сердце давала дирекция, Брониславу Фоминичну попросили ввести в нее балет. Нас было только пять девушек, большая часть труппы прямо из Испании вернулась в Париж. Нижинская поставила красивые танцы. Отказавшись от предложенных нам костюмов, неподходивших ни к хореографии, ни к музыке, мы сами сшили себе довольно декоративные туники.
Видимо, свыше было начертано, что в Брешии нам доведется повеселиться. Наше появление на сцене в качестве нимф происходило из люка. Мы выкарабкивались из него как могли. Перед нами на возвышении восседал толстопузый старый певец (не помню его фамилии). Огромный венок из роз украшал его лысую голову, из-под короткой юбочки хитона торчали волосатые ноги. Орфей (это был он!) смотрел на нас потухшим взором. В одной руке он держал золотую лиру, другой почесывался. На нас напал безудержный смех. Хорошо, что начинался наш танец, из кулисы на нас грозно смотрела Нижинская. Новинка успеха не имела, за исключением балета, удивившего публику непривычным качеством. По окончании спектакля мы вышли поклониться позади певцов. Скандальная дерзость эта привела Орфея в ярость. На итальянских сценах в операх балету кланяться не полагалось.
Для того чтобы купить балетные туфли у Николини, знаменитого в ту пору мастера, я поехала в Милан, где мой давнишний приятель Кока Бенуа был главным художником в Ла Скала. Он пригласил меня в ресторан пообедать. Спектакля у нас в тот вечер не было, и я охотно согласилась. За болтовней я опоздала на поезд. Следующий доставил меня в Брешию во втором часу ночи. В комнате отеля, которую я, по обычаю, разделяла с Танюшей, меня ожидало впечатляющее зрелище. Сидя на кровати, поджав ноги, прямая как само Правосудие, Таня была воплощением грандиозного, торжественного негодования: «Где ты болтаешься по ночам?!!»
Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, а затем, конечно… расхохотались.
В Париж мы возвращались в чудном настроении. Через несколько дней мы должны были снова вернуться в Испанию на двухмесячные гастроли. Два месяца! Подумать только! У труппы Нижинской наконец прочное будущее. Этак мы, пожалуй, даже что-нибудь заработаем!
В первый день Пасхи ко мне пришел верный друг Сережа Унгер. Он долго не решался, как мне сообщить: Нижинская внезапно уехала в Южную Америку[198].
Теперь, умудренная опытом, я понимаю, как невероятно трудно было Брониславе Фоминичне без всякой финансовой поддержки, не имея ни меценатов, ни государственных субсидий, сводить концы с концами в собственной труппе, пусть даже малооплачиваемой. Об этом она нам никогда не говорила. Мы же радовались успеху, ни над чем не задумываясь.
Как мне объяснил Унгер, ей неожиданно предложили блестящий контракт в Буэнос-Айресе. Контракт в Испании, очевидно, еще не был подписан, соблазн — велик. Ехать нужно было немедленно. Она уехала…
Для всех нас катастрофа оказалась так же ужасна, как и неожиданна. Катастрофа финансовая и еще хуже — моральная.
Требовавшая всем жертвовать ради искусства, она же нас и бросила! Она, в которую мы так верили… В молодости простить такое — самое трудное.
Через несколько дней я поступила в маленькую труппу Алисы Вронской, уезжавшую выступать в Казино в Каннах. Оттуда в первый же свободный день я отправилась в Монте-Карло.
Леонид Федорович Мясин встретил меня приветливо и тут же принял в состав своей труппы. Через неделю я должна была явиться на репетицию в Париже, где начинались гастроли его Русского балета Монте-Карло.
За это время произошли другие чисто личные события. Через неделю я с замиранием сердца поднялась пять этажей по лестнице, ведущей в студию под крышей, чтобы… отказаться.
В тот момент я больше ни во что не верила, ничего не хотела, даже танцевать. Напрасно меня вызвал к себе в бюро Василий Григорьевич Базиль (администратор их балета). Он долго и ласково меня уговаривал, доказывая, что никакая карьера не может безнаказанно обрываться в самый важный момент. Напрасно на меня кричал Мясин. Я уперлась.
Дома образумить меня было некому. Брат трудился простым рабочим на железнодорожной стройке под городом Тур. Экономический кризис и безработица были в самом разгаре, и иностранцы не могли получить работу по специальности. Отец, находившийся в Москве, отчаянно искал способ нам помочь. Нерегулярные и маленькие переводы, которые он с невероятным трудом умудрялся нам пересылать, теперь были окончательно прерваны. Бабушка молчала. Я знала, что она втайне мечтала о том, чтобы я не танцевала. Мои отъезды она переносила с трудом. Без меня она буквально не могла жить.
На даче в Нормандии, где я гостила у знакомых, меня вызвали к телефону: Андрюша дома. Он харкает кровью. У него туберкулез легких…
Социального обеспечения тогда не существовало.
Подготовка к четвертому сезону Иды Рубинштейн началась осенью 1933 года. Хореографом был приглашен Фокин. Сразу стало ясно, что труппе делать нечего. Программа главным образом была рассчитана на декламации Иды Львовны.
Михаил Михайлович ставил «Семирамиду» (текст Поля Валери, музыка Онеггера). Его египетско-ассирийские позы выглядели безнадежно устаревшими. Балет резко уступал «Клеопатре», поставленной ранее в труппе Дягилева — все было длинно и скучно. Рубинштейн, как всегда, плохо декламировала. К нашему огорчению, Фокин переделал постановку «Вальса» Равеля. Получилось неудачно, банально. То же можно было сказать про его «Болеро»[199].
196
197
Балет Петрушка Стравинского был впервые показан Б. Ф. Нижинской в Русской опере Парижа (1931). Не может быть причислен к ее оригинальным постановкам, ибо Нижинская сохранила основу хореографии Фокина.
198
Б. Ф. Нижинская уехала в Южную Америку весной 1933 г. и проработала сезон в театре «Колон» (Буэнос-Айрес), после чего вернулась во Францию и восстановила Балет Нижинской (1934–1935).
199
Балеты Фокина — Семирамида на музыку Онеггера, Болеро и Вальс Равеля, как и Диана де Пуатье Ибера (все в оформлении А. Н. Бенуа) — были показаны Балетом Рубинштейн на сцене Опера в мае 1934 г. Набрасывая в 1936–1937 гг. план будущих мемуаров, Фокин поместил «Семирамиду» и «Диану де Пуатье» в рубрике с обозначением «Упомянуть кратко», а «Вальс» и «Болеро» — в рубрике «Забыть».