В труппе, где все еще помнили мои весенние выступления, мое появление было не совсем приятно, особенно новоиспеченным хореографам, чувствовавшим себя неуютно перед танцовщицей, работавшей с великими мастерами.
Что до великих им было далеко — еще куда ни шло. Великих вообще мало. Но все же! В звании хореографов у нас ходили немец, избравший себе псевдоним Ленский, и Тони Грегори (Рико и Губе только восстанавливали имевшийся балетный репертуар). Ленский прежде работал в берлинском кабаре, но даже там ничего не ставил.
Корсиканец Тони Грегори, всю жизнь проведший в богемных кругах, считал себя танцовщиком в стиле «модерн» (в котором часто в те времена довольствовались «вдохновением»); он подражал Сахаровым и участвовал в организации двух-трех народных празднеств. Уже не первой молодости, нервный, тщедушный, он, бесспорно, не был бездарным, но его фантазия и способности не опирались на профессионализм. Он обладал общей художественной культурой, играл на фортепиано, сочинял музыку, писал стихи и прозу, рисовал карикатуры, эскизы театральных и модных костюмов. Но о технике танца он не имел представления.
Болезненный, одинокий, он, наверное, сознавал свои слабости и страдал от насмешек наших танцовщиков. Я была единственной, кто пытался как-то помочь ему выходить из положений затруднительных и для него и для исполнителей. Он понял, что я ему не враг, и мы подружились. Общение с ним в культурной пустыне нашей труппы скрашивало мое пребывание в Монте-Карло. Убедив Саблона в том, что он стоящее приобретение для его балета, и подписав солидный контракт, Грегори должен был доказать на деле свои возможности — и тут все разладилось. Первый же балет, «Поэт и грезы» (на музыку Листа), сразу обнаружил его профессиональную несостоятельность. Затем последовало беспомощное подражание «Прекрасному Дунаю» Мясина и еще что-то совсем не запомнившееся. В «Ярмарке» Грегори придумал для меня, как он говорил, замечательную роль Прекрасной акробатки. Дальше разговоров дело не пошло. Я изнемогала от бессмысленных и безрезультатных репетиций, во время которых он мучительно пытался поставить для меня и моего партнера Дани Маркела акробатическое па-де-де. Через несколько дней наши нервы не выдержали и мы от отчаяния позволили себе превратить все это дело в пародию. Грегори пристально на нас смотрел. Мы готовились к скандалу и вдруг: «Вот так! Именно так! Отлично! Так и останется!» Уж этого мы никак не ожидали. Так и осталось. Номер, увы, имел успех. Грегори был в восторге от своего творения. На мою беду, он стал к тому же оказывать мне честь быть его партнершей. Он был неплохим мимическим актером, в частности, предложил интересную трактовку роли Коппелиуса, но ему уже исполнилось сорок, он был меньше меня ростом и умел лишь семенить ножками.
Постепенно я перестала болезненно воспринимать художественную беспомощность наших руководителей и запаслась терпением в ожидании конца войны. В скромном Отеле де Берн, где мы проживали, возникла приятная атмосфера. В столовой парой французских «рантье», Грегори и мной была изобретена меланхолическая игра: называть улицы, по которым в Париже проходил тот или другой номер автобуса. Часто на этой почве возникали споры. Все тосковали по Парижу, но уже начинали его забывать.
В мае 1942 года наша труппа отправилась в турне по Испании. Границы были закрыты, но Саблон получил в Виши разрешение на выезд. Молодежь, два года прожившая впроголодь, строила догадки о продовольственных возможностях мало известной страны. Сразу по пересечении границы к поезду был прицеплен буфет. Весть эта молнией разнеслась по вагону. Через десять минут там все было съедено. В Барселоне, побросав чемоданы в отеле, мы ринулись поочередно во все кафе, которые представлялись нашим глазам (а на Рамблас их множество). Вид выставленных горами булочек, сосисок, пирожных, вареных яиц, сэндвичей, креветок и ракушек приводил нас в раж. Мы поедали все вперемежку и запивали кофе с молоком. На следующий день газеты оповестили о благополучном прибытии Нового балета Монте-Карло и о том, что он поголовно сражен расстройством пищеварения.
К спектаклям в Театро Лисео мы приступили с опаской, его публика до войны не раз встречалась с русским балетом. Спасибо, она оказалась вежливой и гостеприимной.
Среди приглашений, которыми нас засыпали, приятно вспомнить вечер у первого танцовщика Лисео — Магриниа, помнившего меня по гастролям с Балетом Нижинской, прием у английского Генерального консула, одна из дочерей которого впоследствии вышла замуж за Поля Губе, вечер, на котором знаменитая испанская танцовщица Мариэмма[247] покорила нас своими танцами, наконец, посещение кого-то из семьи Чинзано[248]. Отправившись на последний вечер гурьбой и плохо зная в лицо хозяев, мы ошиблись этажом и отлично веселились на чьей-то чужой многолюдной вечеринке до тех пор, пока нас не разыскали. С одним учтивым пожилым господином, занимавшим высокое положение, вышла изрядная неловкость. Меня и Женевьеву Леспаньоль он пригласил в ресторан, и все прошло очень чинно. На следующий день мы неожиданно снова встретились на великолепной выставке восточной керамики, и он любезно меня по ней водил, давая интересные пояснения. Перед одним бесценным блюдом я остановилась в особом восхищении: «Блюдо ваше», — сказал испанец. Оказалось, что многое из выставленных сокровищ принадлежало его личной коллекции. Как я могла догадаться, что в Испании (и, говорят, на Кавказе) обычай требует дарить гостю то, чем он восхищается. Выходит, век живи, век учись, а в чужих странах — не восторгайся.
Театр Лисео в Барселоне расположен на Рамблас, неподалеку от квартала Барио Хино — Монмартра этого большого портового города. Маленькой компанией под предводительством Магринии мы бродили там, заходя в кабачки, где выступали гитаристы и певцы фламенко (подчас великолепные), и в дансинги, где в традиционные женские костюмы на самом деле рядились мужчины. Тогда это не было распространено и поражало нас. На узких, грязных улицах какие-то личности приставали к нашим друзьям-танцовщикам, а мы, девушки, их охраняли, окружив тесным кольцом.
Среди празднеств и приемов мы все же не могли не заметить ужасных разрушений еще недавней гражданской войны, изувеченных, нищих детей, стаями окружавших иностранцев, бедность простого населения. Две девушки, с которыми мы с Женевьевой Леспаньоль познакомились в Бильбао, были в восторге, когда мы их угостили пирожными. Обе они служили продавщицами, но их бюджета не хватало на покупку сладостей. Пригласив нас в свою семью из семи человек, которые все работали и зарабатывали, они предложили нам по чашечке кофе. Сами они кофе не пили. Он был роскошью, которую они позволить себе не могли.
После гастролей в Мадриде, Сарагоссе и Бильбао мы, нагруженные всем, что могли приобрести на наше жалованье, тронулись обратно в голодное Монако. При переезде границы странным образом отсутствовали таможенники. Саблон (чьи покупки, конечно, изрядно превосходили наши), как выяснилось, угощал их хересом.
По возвращении нам, утомленным гастролями, пришлось сразу начать серию ежедневных выступлений в Ницце, затем на открытом воздухе в Кафе де Пари. Под конец мы изнемогали. От отвесных скал Монте-Карло жара исходила как от печки; питались мы снова мороженым на сахарине и свежими томатами. Отпуск стал совершенно необходим. Несмотря на бурный протест бабушки, которую я оставляла на попечение друзей, я решила уехать на неделю отдохнуть в От-Прованс. В прелестном средневековом городке Ванс было почти прохладно, в пансионе «Жуа де Вивр» («Радость жизни»!) — почти сытно. Вокруг Соломона Владимировича Познера, скрывавшегося там под чужой фамилией от немцев (что не мешало ему писать «Историю еврейской культуры»), собралось интересное общество. По вечерам я к нему присоединялась. Днем прогулки в окрестностях по скалам и горным дорожкам, где благоухали лавры, лаванда и розмарин, были бы совершенно восхитительны, если бы не вездесущие шипы и колючки.
Из Ниццы в Ванс толстопузый паровозик с заплаткой на груди, не слишком утруждаясь, тащил несколько вагонеток со скамейками, но без крыш и дверей. Почти вся публика была местная. Певучий южный акцент радовал слух. Путешествовали все с удобствами, ребятишкам тут же меняли пеленки, на полу, в корзинах, с перепугу кудахтали курицы. Чтобы размять ноги, можно было слезть и не спеша идти рядом, продолжая разговор с сидящими. Теперь этот поезд заменен вонючим автобусом. Как жаль!
247