В антракте в моей уборной появились два незнакомых мне журналиста: я — поразительна, необыкновенна, сногсшибательна!!
Балет нашли слабым. Претенциозное название труппы усиливало неудовольствие публики. В зале не все были склонны поддерживать еще одну молодую компанию. К тому же оказалось, что наше начинание действительно поддержки не заслуживало. Замечу вскользь, что с тех пор парижане стали терпимее и безропотно переносят и не такое. Во всяком случае, Французский балет потерпел полное фиаско.
В газете «Либер-Суар» Сильвен Пешерель разносит в пух и прах наш спектакль. О «Весне» она пишет: «К счастью, Нина Тихонова спасает положение — о ней мы еще будем говорить особо, она исключительна…» Хорошо она отзывается и о Мари-Луиз Дидион в балете «Олень».
Мой личный успех был бесспорен и чрезвычайно радостен, но Французский балет в последующие дни был изничтожен окончательно. «Весна» больше не давалась и погибла в общем кораблекрушении.
В балетных кругах я произвела, однако, большое впечатление и привлекла внимание многих критиков: Леандра Вайа, Фердинандо Рейна, Жана Дорси, Жиннет Шаберт, Дины Магги, которые поддержали меня своими благоприятными отзывами. Гончарова, Ларионов, Лев Зак, Леонид Берман и вдруг заобожавший меня Анатолий Шайкевич азартно строили планы моей собственной балетной группы. Импресарио — Бушонне, Вальмалетт, Гринберг — навострили уши. Вновь обретенная Преображенская проходила со мной свои коронные роли: «Коппелию», Кошечку из «Спящей Красавицы», «Прелюд» из «Сильфид», который Фокин в этом балете, созданном в России под названием «Шопениана», поставил специально для нее. Серж Лидо[256] сделал серию моих фотографий, появившихся в больших журналах — в «Нуар э Блан» даже на обложке.
Как раз тогда Ирина Лидова организовала лекцию и спектакль, посвященные памяти Вацлава Нижинского, как полагали, убитого немцами в Будапеште (слух, который впоследствии не подтвердился). Она предложила мне выступить на нем одновременно с Жанин Шарра, Иветт Шовире, Этери Пагавой, Натали Филиппар, Эдмондом Одраном, Жаном Бабиле и Сержем Реджиани[257].
Пожалев, что уже слишком поздно, чтобы добавить мое имя на афише, я все же с радостью согласилась. Мое выступление понравилось. Меня особенно порадовало горячее одобрение Сержа Перетти, первого танцовщика парижской Опера, который обычно был скуп на похвалу.
Проекты редко осуществляются сразу. Пока что я все еще с Французским балетом продолжала турне по стране.
Торжественный спектакль в Реймсе по случаю победы незабываем. (Там размещался тогда Генеральный штаб Союзных армий.) Сегодня я, вероятно, не узнала бы этот город, где тогда все было превращено в исполинский военный лагерь. Знаменитый собор, где когда-то свершались торжественные коронации властителей Франции, был сверху донизу обложен мешками с песком, сберегавшими его от бомбежек. До самого горизонта виднелись бесчисленные палатки и бараки, занятые военными, одетыми в защитную форму. Мы тоже спали в палатках и были горды участвовать в таком историческом событии.
Полковник Американской армии — организатор спектакля — спас меня от заражения крови. После представления, с трудом мною законченного, он пришел в ужас от вида моей раненной на репетиции ноги. В пустой подземной кухне, единственном месте, где можно было найти горячую воду и где, как в «Алисе в стране чудес», все, рассчитанное на целый полк, было гигантских размеров, он великодушно и долго накладывал на нарыв горячие компрессы.
В Реймсе Жан-Жак начал репетировать со мной роль Мелисанды в своем балете «Пелеас и Мелисанда»[258] — роль, которая меня очень увлекала. К сожалению, этот балет тогда не был им доведен до конца.
Тем временем в Париже Нина Вырубова[259], которая для меня остается одной из самых великих балерин своего времени, получила тогда чрезвычайно ее заинтересовавший ангажемент в Балете Елисейских полей. Беда заключалась, однако, в том, что она была связана контрактом на гастроли в Бельгии и Голландии. Ее импресарио все же сжалился. Спешно срепетировав со мной свое классическое па-де-де в стиле «Арлекинады», Вырубова меня ему представила, и после просмотра он согласился принять замену. Кажется, в Роттердаме произошло забавное недоразумение. На фасаде театра, где мы выступали, громадные световые буквы оповещали: «Вырубова»!
Приехав из Монте-Карло, я сблизилась с Гончаровой и Ларионовым — друзьями мамы и брата. Высокий, мощного сложения, Михаил Федорович Ларионов (мы его звали Мишенька), действительно напоминал большого уютного плюшевого мишку. С низким лбом, гладко, на прямой пробор расчесанными волосами, шустрыми голубыми глазками на широком лице, он мог сойти за прототип русского мужика. Но он был прекрасно воспитан, утончен и от своих деревенских соотечественников унаследовал только беспредельную славянскую лень. Мишенька был согласен делать только то, что его очень занимало. Художник редкого оригинального таланта, он расходовал свой труд с чрезвычайной экономией и с нескрываемым удовольствием подсовывал Гончаровой все театральные заказы, не слишком его увлекающие.
Увлекаться он, однако, любил, и делал это всерьез, с темпераментом. Страстно обожая искусство, он интересовался также решительно всем на свете. Наделенный острым умом не без доли простонародной хитрецы, Мишенька был форменным кладезем познаний во всех областях, что не мешало ему засыпать других вопросами. Разговоры с ним были бесконечно увлекательны. Они велись по-русски. Живя в Париже с 1909 года, он так и не пожелал научиться французскому языку. Кроме того, изрядно заикался. Это не мешало Ларионову быть чудесным рассказчиком, умевшим увлекательно выразить свои смелые, всегда передовые идеи и мнение, с которым все считались.
Он страстно любил и балет и драматический театр, не пропуская ни одного нового спектакля. Когда болезнь затруднила ему вечерние выходы, он обязательно требовал от брата, чтобы тот, вернувшись с очередной премьеры, сразу же делал ему подробнейший отчет об увиденном по телефону. Андрюша и Мишенька были сердечными друзьями и глубоко уважали друг друга. Меня Мишенька также баловал своим расположением.
Высокая, удлиненная, как византийская икона, красавица Наталия Сергеевна Гончарова — Талинька — помимо выдающегося таланта художницы обладала и глубочайшими взглядами на жизнь и на искусство. Из рода пушкинской Наталии Гончаровой, она была, как та, хороша собой и, кроме того, умна и восхитительно проста. Живопись она любила беззаветно и непрестанно что-то писала. Она и Мишенька в ту пору часто проводили у нас долгие вечера. Для них всегда лежали наготове листы бумаги, которые они во время разговора заполняли рисунками.
Гончарова и Ларионов полвека прожили в Париже на самом верху крутой лестницы, в причудливом старом доме на углу рю де Сен и рю Жак Калло, в котором по сей день существует кафе «Ля Палетт» («Палитра»), бывшее их Генеральным штабом. В нем они часами вели беседы со своими посетителями. Соседние скромные рестораны «Пети Сан Бенуа» и «Ресторан дез Артист», посещаемые художниками, были также их частым пристанищем. В торжественных случаях обедали во «Вье Пари», где жарился на вертеле шиш-кебаб. Поблизости на узенькой, как змейка, улочке Висконти помещалось святое святых — Мишенькино ателье.
С улицы, вдоль стены столярной мастерской, узкий, словно щель, проход вел в неожиданно светлый двор. На размытой дождями земле — скудная трава вперемешку с опилками. В глубине в трехэтажном строении помещались ателье. В Мишенькино допускались только свои люди, может быть, из-за развала, в нем царившего. В ателье сохранялось, иногда с незапамятных времен, множество полотен — незаконченных, давно забытых, а также рам и подрамников. На известковых стенах висели какие-то неопределенные предметы. От стены до стены тянулись веревки, как в прачечной. На улице Жак Калло тоже не было места, где не высились бы горы книг, рисунков, альбомов, картин и документов. Мишенька собирал… все. И хранил зорко. Когда он был в ударе, он гордо извлекал из какой-нибудь груды или из-под кровати сокровища. За свою жизнь он встречался и дружил со многими известными в искусстве людьми и накопил массу произведений, часто ему посвященных и подписанных самыми громкими именами.
256
257
258
259