Проходит еще день; Баратто и Берте путешествуют за автобусом дальше, по холмистой и озерной местности в город Гейдельберг. Слезают с мотоциклов у подножия холма, на котором высится знаменитый замок; Баратто пребывает в прекрасном расположении духа, судя по тому, что дышит он полной грудью и глаза его оживленно блестят, останавливаясь на туристах. Он будто слился душой с этим чужеземным народом и готов вечно ходить стадом по загадочному миру туризма, ведомый гидами, произносящими странные, похожие на заклинания слова.
По длинной лестнице наши путешественники поднимаются к замку. Во дворе их встречает рекламный щит:
Однако башни, крепостные стены, подъемные мосты, похоже, вовсе не интересуют Баратто. Он терпеливо поджидает посреди двора, пока японские туристы соберутся у рекламного щита перед штативом фотографа. Наконец вся группа в сборе, и после серии поклонов Баратто получает сердечное приглашение сфотографироваться в этой компании.
Пожилые японцы знаками предлагают ему встать рядом с низкорослой, ровно в два раза ниже его, женщиной. Это объясняется, вероятно, тем, что вся группа состоит из супружеских пар и только одна японка, вдова, путешествует в одиночестве. Баратто с такой радостью откликается на это предложение, что крошка явно польщена. В знак благодарности она приглашает его в близлежащий ресторан. Ее соотечественники улыбаются и одобрительно кивают, как бы побуждая Баратто принять приглашение. После некоторого колебания он соглашается и вместе с маленькой японкой удаляется в толпе неорганизованных туристов по аллее высоких дубов.
Берте следит за ними издали: оживленно беседуя при помощи жестов и поклонов, они входят в ресторан и сидят там чуть не до вечера за кока-колой и пирожными. Берте видит, что вдова неумолчно тараторит на своем языке, должно быть, рассказывает Баратто о своей жизни. И тот, как ни странно, реагирует: то вытаращит глаза, то головой покачает, а то легонько похлопает вдову по руке.
Берте со стороны кажется, что вдова млеет от удовольствия. В самом деле, при каждом прикосновении Баратто она потупляет глазки, улыбается, поводит плечами, а потом снова начинает быстро-быстро лопотать на своем языке. И ничего удивительного в том, что Баратто так хорошо ее понимает: он уже пошел на поправку и ему теперь доступны мысли других.
Вы, наверно, решили, что в эти месяцы Баратто вовсе перестал думать. Ничего подобного. Правда, это с ним случается, когда он впадает в апноэ, а вообще-то он просто выкинул из головы навязчивые идеи. Когда он встречается с кем-то, он знает, что надо поздороваться за руку или кивнуть, знает, что, когда к нему обращаются, надо либо покачать головой, либо улыбнуться. Впрочем, подобные вещи и не требуют собственных мыслей, тут вполне сгодятся и чужие. Так вот, при встречах он либо улыбается, если есть повод, либо хмурится по мере необходимости, а иногда, чтоб доставить собеседнику удовольствие, удивленно приподнимает брови. А ежели мысли собеседника ему чужды, то он просто отворачивается.
С приходом осени Баратто снова постоянный гость в доме пенсионеров. Как-то вечером он поднимается к себе в квартиру, пускает воду в раковину, которая полна заползших через окно муравьев, а на обратном пути выходит из подъезда и в нерешительности застывает на ступеньках. Поискав взглядом и найдя горшок с азалией, усаживается на него и с отрешенным видом закрывает глаза.
В это время возвращается домой доктор, живущий на одной лестничной площадке с пенсионерами; увидев Баратто на азалии, он приглашает его к себе, говоря, что там ему будет гораздо удобнее. Баратто идет за ним молча, впрочем, разговоров от него и не требуется: доктор сам болтает без умолку. Он, как видно, очень страдает от одиночества и страшно рад, когда кто-нибудь его навещает. Усадив Баратто в кресло в гостиной, он тут же начинает рассказывать о своей жизни:
— Тяжелее всего мне между половиной шестого и шестью. Если я возвращаюсь домой в это время, мне кажется, что на всем в квартире лежит какой-то серый налет, от которого вещи имеют убогий, неприкаянный вид. Я зажигаю все светильники, даже купил вот эти галогенные лампочки, но ничто не помогает, серый налет на мебели все равно остается. Иногда я ощущаю здесь пыль веков, но приходящая домработница уверяет, что пылесосит каждый день.
В гостиной просторно и уютно: от светильников льется рассеянный свет, везде расставлены большие диваны и кресла, обитые мягкой кожей. Сам доктор — мужчина средних лет, лысеющий, на висках торчат седые лохмы. Он говорит, что в этом городе чем больше узнаешь людей, тем сильнее чувствуешь себя чужаком, а поскольку он знает тут почти всех, то ощущает себя чуть ли не эскимосом. Вдобавок его недавно бросила подруга, заявив напоследок: «Лучше умереть, чем жить с тобой».