Вот уже демократический гул возвещает о том, что по ступеням восходит Сорока, и скоро глухие услышат, а слепые прозреют и обретут право голоса.
— Мы идем навестить больного, — говорит Лючия, — из сто девятой палаты.
— Нельзя, пока не завершится визит депутата, — отвечает цербер.
— И сколько же он продлится?
Страж разводит руками: амплитуда — два метра пятнадцать сантиметров.
— Так что же нам делать, здесь подождать?
— Вы родственники?
— Да, — врет Лючия.
— Я — нет, — чистосердечно признается Волчонок. — Я только друг.
Страж кривится.
— Вот как? И сколько же лет твоему другу?
— Семьдесят.
— И ты, пацан, дружишь с семидесятилетним?
— А вам бы не хотелось подружиться с малышкой лет восемнадцати?
— Ну, то дело другое.
— Это как сказать.
— Что-что?
— Ничего. Так вы меня пропустите?
— Нет. Только родственники.
— А друзьям нельзя?
— Ты что, оглох? Я же сказал: только родственники.
— Нет, тогда б я был не здесь, а у оттоларинголога.
— Отоларинголога, с одним «т».
— Как мотороллер?
— Да.
— А не как оттоманка?
— Нет. Чего ты мне мозги пудришь?
— А вы мне?..
— Ну хватит, парень, ты мне уже осточертел, понятно? И прекрати гонять этот мяч.
— А что, нельзя?
— Нет. Иди на стоянку. Именно здесь тебе приспичило играть?
Вмешивается Лючия, и цербер отстает. Но как только появляется процессия без пяти минут первого гражданина, мстительный Волчонок выпускает из рук мяч. Дзико, прикинувшись адской машинкой, медленно катится под ноги депутату. Из-за этого инцидента визит задерживается на добрых две минуты.
На третьем этаже мучается Лучо Ящерица, но оказать ему помощь никто не спешит. Еще хуже Камбале. Его перевели на другую кровать и посадили, чтобы депутату было лучше видно. Дышит он как турбина. В довершение всего снова выключили телевизор.
Чинция и Оресте — в коридоре, вытянулись по стойке «смирно», в то время как Джильберто Филин нервно проверяет пульс часов. Сороки все нет как нет. Но наконец он появляется на лестничной площадке — моська в золотых очечках и черных остроносых ботинках. Эскортируют его охранник и сестра милосердия, оба при усах. Сорока чмокает Филина. Скарлатина в пижаме подносит ему зловонные лилии. Санитары улыбаются — кто во что горазд. И тут раздается крик Лучо из сто девятой:
— Камбала концы отдает!
Джильберто Филин ложится на крыло. Он ведет депутата осматривать современное немецкое оборудование, позволяющее контролировать сердцебиение пловца на десять километров. Сороке это явно ни к чему, но он приговаривает: «Великолепно, великолепно» — и соглашается измерить давление. Оно у него немного понижено.
— Лучше низкое, чем высокое, — замечает он.
Присутствующие оценивают его познания в медицине одобрительными кивками.
Чинция Аистиха, внезапно дезертировав с торжественной церемонии, мчится в сто девятую, к уже синюшному Камбале. Она дает ему кислородную подушку и возвращает в лежачее положение. Лучо Ящерица стоя гордо демонстрирует сквозь прореху в штанах остатки греховности. В этой позе и застает его без пяти минут мэр.
— Видите? — изрекает Филин. — Некоторые больные, когда им становится лучше, сами на ноги встают.
Лучо Ящерица тут же ныряет в постель.
Депутат, заложив руки за спину, подходит к нему поближе.
— Ну что, получше вам, получше?
Лучо демонстративно щупает причинное место.
Его ограждают дополнительными простынями. Смущенный Сорока перепархивает к койке Джанторквато Крысы, который лежа пытается изобразить почтительный поклон, отчего принимает форму банана.
— Ну что, получше вам, получше?
— Даст бог...
— Конечно, даст. — Депутат делает знак сестре милосердия, дескать, напомните мне, я потом лично переговорю с этим богом. — Ну, как самочувствие, как самочувствие?..
— Хорошо! Доктор так заботливо о нас заботится... Так можно сказать — два раза?