— Почему?
— Забыл.
— Позвони.
— Зачем? Что случилось?
Эмбер пододвинула стул и села напротив:
— Дела там неважные.
— Дела уже несколько дней как неважные, что могло измениться?
— Рак добрался до поджелудочной железы.
Герман задумался. Представил себе отца,
сельского нелюдима, которого заперли в частной городской больнице, отдали на милость толпы образованных всезнаек, которые мнут его, колют иглами и говорят на непонятном языке.
— Твоя мать жалуется, что плохо разбирается в том, что ей говорят врачи. Она в панике.
Мать, поистине жертвенная натура, дает, дает и никогда ничего не берет — и даже не хочет — взамен, смущаясь от самой мысли о такой возможности.
— Но с ней же девочки, — сказал Герман, хотя понятия не имел, кто с ней, и это скорее был вопрос, чем утверждение.
— Да, там Аннабел.
— Ну эта отпугнет любой рак!
— Она говорит, что по нескольку раз в день пытается до тебя дозвониться, — серьезно отвечала Эмбер.
— Я не включаю телефон, как ты сама сказала. И пусть, наконец, усвоит, что такое разница во времени. Нет смысла звонить мне, когда здесь четыре утра. Да и чем я могу помочь? Ты же ее знаешь. Она считает, что весь мир — это Америка.
— Мне кажется, они просто хотят, чтобы ты вернулся, только и всего. Они не просят тебя о чуде.
— Но я не могу, мы всего неделю как приехали.
Эмбер встала, аккуратно отодвинув стул. Ее движения были настолько точны, что порой это раздражало. Вот как сейчас.
— Тебе купить что-нибудь?
— Нет, — буркнул Герман, однако, когда она была уже на пороге, спохватился. — Кофе и бумагу!
— Это хороший знак, — обрадовалась она. — А тетрадь уже закончилась?
Герман кивнул. Эмбер, подмигнув ему, вышла и захлопнула за собой дверь.
Еще бы ей не закончиться — корзина у стола была полна чистых скомканных листов, а он между тем не написал ни строчки.
В тот день Эмбер домой вернулась поздно, часов около восьми, влетела, блестя глазами. Герман слышал, как она напевает, разбирая сумки с продуктами. В девять часов она поднялась наверх и вошла к нему — он сразу почувствовал запах свежего кофе и «Шанель № 5».
— Так и думала, что ты здесь. — Она поставила кружку с кофе на новую подставку и села в кресло.
— Насколько я понимаю, ты нашла деревню.
— И не только. Я поехала дальше, потому что в деревне нет ничего, кроме почты, церкви и пивной. И приехала в Бат. Шикарное место! Ты должен там побывать. Я даже купила пару туфель.
— Рад, что ты снова становишься самой собой, — улыбнулся Герман.
— Я? — удивилась Эмбер. — Ты думаешь, что я… ладно, не обращай внимания. Как продвигается рукопись?
— Хм…
— Дашь почитать?
— Нет. Пока нет. Я не закончил.
— А когда ты мне позволишь прочитать? Обещаю, что не буду говорить гадостей или критиковать — если ты сам не попросишь. Я не стану навязывать тебе свои идеи и все в таком роде, но я могла бы сказать, что мне нравится, а что нет. На твое усмотрение, в общем. Мне просто хочется прочитать. Я хочу, чтобы ты впустил меня в свой мир, а то у меня чувство, словно я тут лишняя.
Ну вот, опять… Лишняя, одинокая, несчастная — вся эта психологическая чушь.
Не дождавшись ответа, она прервала паузу следующим вопросом:
— Ты много успел написать?
— М-м… — замялся Герман, потому что не написал пока ни слова.
— Не подумай, что я тебя тороплю, хотя и не терпится узнать, когда мы поедем домой… Ты пока не решил? — Эмбер старалась говорить весело и непринужденно, будто из желания поддержать, помочь, но Герман понимал, что она имеет в виду.
— Поедем, когда закончу, — только и ответил он.
Она слабо улыбнулась:
— Спасибо. А ты… — Ее пальцы вдруг сосредоточенно затеребили юбку, нащупав торчащую нить. — Когда ты закончишь, мы ведь вернемся в Нью-Йорк? Мне казалось, таков был изначальный план, но теперь… я вижу, что ты привязался к этому месту…
— Мне тут нравится, — отрезал Герман. Здесь, на этом стуле, в кабинете с видом на зеленые поля, куда он никогда не ходит и даже не собирается. — Вот и все.
— Хорошо, — улыбнулась Эмбер, но ее улыбка не коснулась глаз, отчего Герман одновременно с ненавистью к себе ощутил желание остаться тут навеки. — Я купила тебе тетрадь. — Она полезла в сумку. — Даже две тетради: они у тебя быстро заканчиваются.
— Спасибо.
— И еще кое-что. Вообще-то я купила это в Нью-Йорке, хотела, чтобы сделали гравировку, но времени не хватило, поэтому поручила это Хэтти. Утром позвонили: все готово, можно приезжать. Не понимаю, как я ездила по этим узеньким дорожкам. Ну да ладно, смотри.
Герман никак не мог сосредоточиться на подарке, все вспоминал утренний телефонный звонок, когда он слышал ее голос и знал, что она лжет. Напрасно это она, пусть даже ради него. Он же сказал: больше никаких секретов.
Эмбер положила перед ним черный подарочный футляр и, поскольку он лишь тупо таращил глаза, сама открыла крышку и достала часы. «Ро-лекс». Такие он рассматривал недавно в журнале. На обратной стороне была надпись: «Г., моему художнику. Твоя навсегда, Э.».
Вдруг его захлестнули эмоции, горло сжалось, он боялся заговорить, чтобы не выдать себя. И потому лишь молча кивнул, положил часы в футляр, защелкнул замок. Ошеломленная и оскорбленная его реакцией, Эмбер так и примерзла к стулу, затем встала и в неловкой тишине вышла из кабинета. Едва дверь за ней закрылась, Герман мысленно обругал себя за холодность. Виной всему был гнев, с которым чем дальше, тем хуже удавалось справляться. Он ни за что не наденет эти часы, потому что всякий раз будет вспоминать, что она наделала и почему преподнесен этот подарок, а еще ему была невыносима мысль, что ее «художник» не написал ни строчки.
Пытаясь побороть в себе злость и горькое чувство никчемности, которое вызвала у него надпись на часах, Герман записал всю информацию, факты, которые имели отношение к его будущей книге. Главный герой — Эдвин Грей, тридцать шесть лет, родился в состоятельной семье. Герман сформулировал вопросы относительно жертвы и причины преступления, с чем пока не определился. Он хотел изобразить своего героя злодеем поневоле, который понес наказание и раскаялся. Герман Бэнкс мечтал, чтобы читатели сопереживали главному действующему лицу и, возможно, в глубине души спрашивали себя, хватило бы у них духу на такой шаг. В общем, Эдвин должен быть человеком, а не чудовищем, хотя и совершившим страшное преступление. Изложив все это на бумаге, Герман наконец ощутил, что дело сдвинулось с мертвой точки. К полуночи он написал все, что знал и — что более важно — чего до сих пор не знал, отложил ручку и выключил лампу, впервые со дня приезда испытывая удовлетворение.
Герман забрался в постель рядом с Эмбер, совершенно забыв об их размолвке, обнял ее сзади и крепко прижался, чтобы она почувствовала, как он хочет ее. Эмбер, потревоженная, зашевелилась, повернулась и спросила сонным голосом:
— Который час?
— Двенадцать. — Он стаскивал с нее футболку — она спала в белье, несмотря на электроодеяло и работающий обогреватель.
— Ты позвонил матери?
Он целовал ее в шею, возясь с трусиками.
— Нет, — промычал он.
— А сестре?
Он не ответил.
— Герман?
На миг остановившись, он пробормотал:
— Нет. Какая разница? — И продолжал раздевать ее.
— Герман! — Она отстранилась и натянула трусики, которые он успел стянуть до колен.
Он со стоном разочарования повернулся на спину:
— Я потом им позвоню, хорошо?
— Ничего хорошего. Ты каждый день находишь отговорки, а сегодня, между прочим, были готовы результаты исследований. Сегодня важный день. Я обещала, что ты позвонишь.
Герман снова застонал, откинул одеяло и пошлепал вниз к телефону, потому что включать свой айфон ему не хотелось еще больше. Трубку взяла его сестра Аннабел, хозяйка дома, хранительница семейного очага, надежда и опора всего семейства Бэнксов. Она рыдала. Герман вздохнул и сел на диван.
— Ну, что она сказала? — Эмбер сидела в кровати. Пока его не было, она расчесала волосы и смазала лицо увлажняющим кремом — он уловил запах. В ванной горел свет.