Наурызу стало жарко. Он сбросил с себя шубу и остался под студенческой шинелью из черного сукна. Постель показалась тесной и жесткой. Ему неодолимо захотелось протянуть руку туда, где лежала девушка.
Чтобы как-нибудь отвлечься, Наурыз стал чутко прислушиваться к внешним шорохам. Слышно было, как шаркая огромными шарыками[7], во дворе возился со скотиной хозяин постоялого двора. Часто скрипела дверь, — видимо, хозяйка что-то выносила, может, золу, может, помои, а может, остатки ужина собаке. Во дворе лошадь с резким хрустом жевала зеленый курак[8]. Потом замяукала кошка, царапая когтями порог. Хозяйка впустила ее, приоткрыв дверь, и безобидно ругнулась. Вслед за этим огромный, как ишак, сырттан[9], лежавший на плоской крыше дома, на страх волкам басовито рявкнул несколько раз. Потом начался буран, и в окно застучали льдистые хлопья снега, перемешанные с сеном и соломой. Девушка лежала неподвижно, казалось, будто она крепко спит. Только старик кучер что-то бормотал (видать, прошлое не давало ему покоя) и ворочался с боку на бок.
Наурыз лежал на спине, заложив обе руки под голову. Самые противоположные чувства сталкивались в его разгоряченной крови: вожделение, нерешительность, смущение, досада. Словно два беса поселились в нем: один всячески подталкивает и соблазняет испытать неведомое, а другой держит за руку и отговаривает. Кого ему слушать? Как поступить?
Как в бреду, метался джигит. Никогда такого с ним не было. Чуть протянет руку к девушке, тело бросает в дрожь, сердце колотится, в висках стучит, в горле пересыхает.
Хотел было назвать имя вслух и переброситься несколькими словами, но в горле будто что-то застряло, голос исчез. Чтобы как-то успокоить себя, он обеими руками сжал голову и некоторое время лежал так, не шелохнувшись. Теперь ему казалось, что он один во всем мире не спит в эту дьявольскую ночь. Он вспоминал рассказы аульных джигитов о их похождениях и находчивости. Перед его глазами возникали влюбленные, их горячие объятия, обжигающие поцелуи, нежные ласки…
А Толкын тоже не могла уснуть. Она лежала неподвижно, не смея повернуться, напряженная до боли в суставах. Ей страшно от неведомого чувства, от таинственного трепета, который одолевает ее всю. Неужели это возникло потому, что рядом с нею лежал молодой джигит? Она стыдит себя, но тревожное и радостное чувство не проходит. Если сказать правду, Наурыз ей нравится. После каждой беседы она все сильнее тянулась к этому статному, высокому парню. Сейчас Толкын чутко улавливала каждое его движение, и едва он повернется, будто пламя обдаст ее.
Горячая ладонь робко коснулась ее груди… Она не знала, наяву или во сне, но ей было хорошо, горячая кровь ударила в лицо. Но уже в следующее мгновенье девушка в гневе схватила руку джигита и с силой отбросила назад…
Черные сани, запряженные парой лошадей, затерялись в белой круговерти бурана, как лодчонка рыбака в бушующем океане. Кругом — безлюдная степь, кажется, здесь никогда не слышалось человеческого голоса. Только черные сани то поднимутся на косогор, то опять исчезнут в низинах, заполненных крутящимся сизым снегом. В такой кромешной мгле казаха может спасти от неминуемой гибели лишь верная и преданная лошадь.
Из маленького уездного городка черные сани направляются к небольшой железнодорожной станции. Между ними — двести двадцать километров снежной безлюдной степи. Летом здесь аулы располагаются почти впритык друг к другу, как дома в горах. Джайляу, золотое джайляу! Казахи всегда сначала думают о скотине, потом уже о себе. Едва похолодает, они перегоняют весь свой скот — овец, коров, лошадей и верблюдов — туда, где теплее, где много корма и можно укрыться в зимнее время. Такими уютными местами для зимовки бывают широкие поймы рек и озер. Там одинокие кыстау[10] сиротливо чернеют в нескольких верстах друг от друга. После откочевки летнее шумное джайляу становится похоже на невзрачную верблюжью кожу, с которой до последнего клочка содрали бархатистую шерсть. С наступлением зимы жизнь теплится только в бекетах[11], расположенных вдоль дороги. В ясный морозный день за многие версты виден дым, поднимающийся из их коротких труб, как фонтан кита среди океанского простора. Приветливо зовет к себе промерзшего до костей путника этот дым теплого очага!
А кони идут ходко, резво, уверенно. Добрый ли овес прибавляет им силы, или черные сани, сделанные из сухого дерева, легки и раскатисты, а может, природная выносливость помогает им одолевать и злой буран, и ослепляющую пургу, и лютый мороз. На дуге у коренной три медных колокольчика, крупный — посередине, те, что поменьше, — по краям. Их мелодичный звон бодрит и успокаивает душу в ревущем диком оркестре степного бурана.