Да, меня до боли волнует судьба нашего народа и родной земли. Но чтобы служить им, нужно хорошо знать, что происходит вокруг.
Сейчас в нашем институте учатся больше десяти джигитов, но, к сожалению, нет ни одной казашки (может быть, мне удастся Вас уговорить, и Вы будете первой ласточкой, залетевшей сюда из наших ковыльных степей). Народ наш темен, его нужно просветить, обучить различным наукам, технике, поднять до современной цивилизации. И он никогда больше не станет ничьим рабом! Поэтому у нас с Вами, у всего нашего поколения работы очень много. Нам предстоит борьба против отсталости, против косности, против тех, кто наш народ угнетает — богачей, капиталистов, баев. Мне так хочется верить, что Вы поймете меня и подумаете обо всем этом.
Уважаемая Толкын! Если Вам что-то непонятно в моем письме или Вы с чем-то не согласны, напишите откровенно. Я впервые так подробно делюсь своими мыслями о жизни с другим человеком. И уж поверьте, что письмо девушке я тоже пишу первый раз в жизни. Вообще я не умею писать письма.
До свидания! Жду ответа. Наурыз.
7 февраля 1917 года.»
Толкын неоднократно перечитала все написанное на четырех страничках синей шелестящей бумаги. Если сказать правду, не о таком письме она мечтала. Письма, которые получали ее подруги, были переполнены любовными признаниями, томлением и роковыми сердечными муками. Начинались они словами «любимая», «милая», «свет моих очей», самые скромные и застенчивые парни выводили: «дорогая…». Толкын завидовала этим девушкам и горевала оттого, что не получала таких писем. А в письме от Наурыза нет даже слова «дорогая». Что это значит? Она не знала, как ей быть — обидеться или смириться. Но, перечитывая отдельные выражения, вникая в размышления Наурыза, она чувствовала, как в ней пробуждается что-то новое и она начинает думать о том, что до сих пор ее нисколько не занимало: ведь главной ее заботой были учение да золотая медаль.
Говорят, причиной горных катастроф нередко бывает маленький, с горошину, камень. Толкын вдруг ясно поняла, что в мире существует не только любовь, но и чувство долга перед своим народом, перед униженными и обездоленными. Она их видела каждый день, даже жалела, но проходила мимо, не задумываясь о том, как избавить их от нищеты. Ей казалось все это таким же неизменным, от века сущим, как джунгли тропиков на юге или вечная мерзлота на севере. Новое, удивительное чувство как бы обновило ее душу, промыло духовное зрение и подняло над серой повседневностью. И в то же время ей было страшно, как девочке, которая плохо плавает и, сделав несколько взмахов, торопливо возвращается на берег…
Было уже за полночь. Толкын бережно положила письмо под подушку рядом со своим талисманом, потушила свет и заснула.
Сквозь просвет между створками в комнату падал лунный луч, похожий на белую ленту, а за лучом на столе лежали учебники и книги, учившие, что власть белого царя вечна и верноподданные обязаны благословлять его щедрость и отеческое благоволение к малым сим.
Толкын никогда не писала таких писем. И теперь она мучилась, не зная, как ответить Наурызу. В мыслях все складывалось хорошо и стройно, начнет писать — и ничего не получается. За сочинения по русской словесности Толкын получала пятерки. Но, отвечая на письмо Наурыза, первые листки она разорвала на мелкие кусочки и бросила в печь, потом писала снова, некоторые страницы переписывала по три раза. И все равно ей казалось, что написала не то, о чем хотела поведать этому странному джигиту. Но ведь караван не сразу становится стройным. «Конечно, разве можно в одном письме рассказать все, что ты думаешь, о чем мечтаешь, чего ожидаешь», — вздыхала Толкын. Она еще раз переписала исчерканные листки и не спеша прочла от начала до конца.
«Наурыз-агай!
Ваше письмо получила. В народе говорят: „Хороший человек никому не чужой“. Или так: „Хороший человек всегда найдет нужную тропу к сердцу людей“. Большое Вам спасибо за письмо! Оно, действительно, на многое открыло мне глаза.
Да, наши предки только и умели, что разводить скот, думали только о нем, и ни о чем больше. Я тоже дочь этого народа, который по-прежнему живет сегодняшним днем, знает свой аул, род и племя — и больше ничего. И мы, гимназистки, тоже недалеко ушли. Только и знаем что уроки, а в свободное время плетем всякую чепуху, сплетничаем, судачим о нашей женской доле. Пустые разговоры, плоские колкости и шутки, дешевый смех и веселье — и все. Когда я вместе со всеми, мне тоже кажется такая жизнь нормальной. Но наедине с собой мне становится стыдно. Начинаешь понимать, что жить так нельзя, что все это ненастоящее, похоже на кукольные представления. В детстве я несколько раз смотрела, как куклы разговаривают, думают, спорят, влюбляются. Теперь-то я понимаю, что все это не взаправду, каждое движение, каждое слово куклы принадлежат артисту, стоящему за ширмой. Только дети-несмышленыши не знают этого».