— Но все закончилось благополучно, — продолжил Пятоев, — дежурный офицер полиции сжалился сказал, — Я высылаю наряд.
— Бросайте все наряды, — не мог сдержать своих чувств Рабинович, — оголяйте всё и приезжайте сюда.
— Какой он пылкий, — отметил для себя дежурный офицер.
— Зачем они делали уколы учителю пения? — поеживаясь от страха произнесла Леночка, — Мне однажды делали такие болючие уколы, что я даже плакала. Я попрошу дяденьку Шпрехшталмейстера или вас, чтобы вы этих дураков побили. Вы ведь это сделайте товарищ майор? — Леночка почти непроизвольно приподняла подол платья и трогательно пожала плечиками. Глядя на нее Пятоев вдруг почувствовал не преодолимое желание прямо сейчас помчаться в подростковое отделение психбольниы и сильно избить всех находящихся там пациентов. Только шлепок Эвенка по Леночкиной попке вернул Пятоеву душевное равновесие.
— Ну, вы видите с кем я имею дело? — спросил его не на шутку разозлившийся Эвенк. Она же гипнотизерша. Вам в сумасшедшем доме нужны гипнотизеры? Берите ее, заодно и полечите.
— Не хочу в сумасшедший дом, — откровенно заливалась слезами Леночка, — мне там страшно будет. Мне и так уколы делают, а там вообще заколют насмерть.
Пятоев отвел глаза в сторону. Ему почему-то вспомнилось, что Леночка совсем недавно имела прекрасные шансы пойти в лагерь за покушение к убийству. Причем во взрослую зону. При всем ее инфантилизме на момент совершения преступления ей уже исполнилось восемнадцать лет. Эвенк водил ее к психоаналитическому светиле, и тот сказал, что это последствия перенесенного шока. И вылечить ее сможет только время и заботливое к ней отношение. Хотя душевная травма, вероятно, будет сказываться всю жизнь.
— Никого не надо бояться, Леночка, — прервал поток воспоминаний Пятоева выпускник университета имени Дружбы Народов, — тебе еще повезло, что ты не живешь в Средние Века. Тогда бы тебя сожгли на костре как ведьму, и правильно бы сделали.
— А я похожа на ведьму? — спросила Леночка улыбаясь сквозь слезы, — Я любого околдовать могу?
— Леночка, хочешь, я тебе расскажу, как моя покойная мама хотела меня женить, а в результате женила нашего общего знакомого по фамилии Рабинович, — предложил ей Эвенк, — это история не только трогательна, но крайне поучительна. Когда я достиг возраста половой перезрелости, то есть мне было крепко за тридцать, моя мама решила меня женить. Как-то она предложила мне встретится с порядочной девушкой из приличной еврейской семьи. Энтузиазма это у меня не вызвало. Опыта встреч с порядочными девушками у меня не было никакого. Опыт встреч с девушками из приличных еврейских семей у меня был отрицательный. У меня была одна знакомая, попадавшая под эту категорию, но её владели два совершенно, на мой взгляд, взаимоисключающих желания. Она хотела бы выйти за меня замуж, но при этом не соглашалась ложиться со мной в постель. И хотя её мама в дальнейшем утверждала, что, если бы я взял её дочку в жёны, то в постель бы со мной она (дочка) легла бы непременно, судьбу я испытывать не стал. Тем не менее мама не оставляла надежду меня женить и периодически предлагала мне познакомиться с порядочной девушкой.
— Ну, с какой целью я буду знакомиться с порядочной девушкой? — искренне недоумевал я, слушая мамины предложения. К тому времени я уже имел определённый вес в уголовном мире и считал себя самостоятельным человеком. Однажды, когда мама в очередной раз предложила мне встретиться с девушкой, но заранее предупредила, что она не еврейка и лупоглаза, я сказал, что лупоглазую я могу найти и еврейку, и отправился в Московскую хоральную синагогу на улице Архипова.
Если кто-то думает, что толпы еврейской молодёжи, собиравшиеся по праздникам возле синагоги, хотя бы в малейшей степени интересовались религией, тот глубоко заблуждается. Для широких еврейских народных масс это было единственное место, где можно было относительно просто найти себе жениха и невесту. Там я невесту себе не нашёл, но познакомился с Сашей Перельдиком. Перельдик был похож на Апполона в годы расцвета его карьеры и вёл подпольные секции культуризма в разных концах Москвы. Это были непростые для частнопредпринимательской деятельности времена построения развитого социализма, и Саша бился в тисках безденежья и пристального внимания со стороны правоохранительных органов.
— Так жить невозможно, — говорил он мне, — я должен уехать из СССР, не смотря ни на что. На мизерную зарплату я жить физически не в состоянии, а воровать, как ты я не буду, так как не желаю садиться в тюрьму принципиально.