Ей нужно было успеть на ужин. Она пошевелилась, повернулась к Шауну, коснулась губами его теплой кожи на виске и шепнула:
— Говорят, что ты сын короля?
Он негромко засмеялся и ответил:
— Все ирландцы дети короля.
Когда все уснули, Гризельда сходила за Шауном, и тот забрался к ней в комнату, держась за побеги плюща. И они оказались вдвоем в просторной постели с единорогами. Разбитые усталостью, они мгновенно уснули, прижавшись друг к другу и держась за руки. То, что Шаун находился в ее доме, в ее комнате и в ее постели, Гризельда не могла расценивать иначе, как освящение их любви. Не было торжественного бракосочетания, не было праздничной церемонии, да и жених с невестой оказались вместе, забравшись в комнату через окно, но эта ночь, целомудренная и пылкая, соединившая их во время сна в постели между четырьмя единорогами, была для нее ночью их свадьбы.
Проснувшись рано утром, она разбудила Шауна, которого ей пришлось немного одернуть, так как он не хотел выпускать ее из объятий, заставила его быстро одеться и провела еще темными коридорами и лестницами до чердака, заваленного мебелью, одеждой и другими предметами, совершенно ненужными, но с которыми невозможно расстаться. Молли немного переставила старые вещи так, что между стеной и забитыми всяким хламом сундуками получилось уютное убежище. Здесь, при золотистом свете наполовину сгоревшей свечи, на роскошной постели из шелковых платьев, кусков бархата и парчи, они совершили таинство бракосочетания с домом на острове Сент-Альбан. Все произошло очень быстро. Гризельда должна была побывать в часовне, чтобы уничтожить все следы пребывания там Шауна на случай, если влюбленному констеблю придет в голову идея снова появиться у них под предлогом успокоить Нессу, для чего требовалось посетить вместе с ней часовню.
Гризельда плохо представляла, что ей делать с матрасом, — скорее всего, нужно было вытряхнуть из него сено где-нибудь в лесу, а чехол перетащить в дом, где им могла заняться Молли. А детскую мебель требовалось перетащить в туннель, где она могла изображать во время игр Гризельды салон взрослой дамы. Такое считалось бы вполне в ее стиле, и никто не стал бы удивляться. А остальное.
В этот момент она проскользнула мимо куста боярышника и увидела в еще тусклом утреннем свете, что стена часовни обрушилась, запечатав вход в келью искупления большими каменными блоками.
Пока она с ужасом представляла, что Шаун мог оказаться замурованным в своем убежище, как в ловушке, послышался сильный грохот, и земля дрогнула у нее под ногами. Вместо купола, скрывавшего под собой келью искупления, образовался провал, так что теперь келья стала походить не на перевернутый кубок, а на кубок, открытый к небу. Образовавшиеся при обрушении клубы пыли продолжали подниматься в темное небо; казалось, они светятся, напоминая процессию теней в белых одеждах.
Дрожащая от страха и потерявшая голову Гризельда, в то же время признательная неизвестно чему или кому, избавившему ее от большого несчастья несчастьем небольшим, медленно вернулась домой, стараясь вернуть себе обычное хладнокровие. Увидев огонек свечи в окне кухни, Гризельда зашла и увидела Эми, молившуюся, стоя на коленях на каменном полу.
Когда она поднялась, Гризельда прошептала:
— Эми! Искупление.
— Я знаю. Они ушли. Для них все кончилось. Может быть, именно благодаря вам. Возможно, чтобы искупить свои грехи, им достаточно было понять, что такое любовь.
Она заварила чай, и они вдвоем посидели за чаем. Все казалось Гризельде нереальным и немного пугающим. Казалось, стены кухни за пределами небольшого круга света от свечи уходят в бесконечную ночь, такой знакомый чай имел вкус приворотного зелья, усталость от страха и утренней любви превращала ее в нечто неосязаемое, готовое раствориться в мире реальном или кажущемся. Она больше не представляла, чему можно верить, к чему можно прикоснуться так, чтобы палец не прошел через предмет, словно через пустоту.
Громкий и естественный голос Эми позволил ей вернуться в реальный мир. Да, Эми была реальна, как дерево, как камень. Она знала то, что знала, и для нее ничто не было менее реальным, чем кастрюля или лохань для стирки. Она сказала:
— Когда ты родилась, я дала тебе гэльское имя, которое ты не знаешь и которое я с той поры никогда не произносила. Оно означает «та, что открывает» или «та, что избавляет». В общем, это одно и то же. Ты пришла в мир чистая, как свет. Но я сейчас не думала о монахах. Еще не все закончилось, ты должна сделать еще кое-что.