В течение следующих трех месяцев, пока длится траур, к нам в дом приходят женщины, чтобы сыграть в домино со мной и Мэй. Я часто застаю себя разглядывающей картинки, которые я повесила напротив кресла отца и почему-то до сих пор не сняла.
Дюйм золота
— Почему я не могу пойти? — возмущенно спрашивает Джой. — Тетя Вайолет и дядя Роланд отпустили Леона.
— Леон — мальчик, — отвечаю я.
— Это стоит всего лишь двадцать пять центов. Пожалуйста!
— Мы с папой считаем, что девочке твоего возраста не полагается в одиночку бродить по городу…
— Я буду не одна! Все идут.
— Ты не «все», — говорю я. — Хочешь, чтобы люди, глядя на тебя, видели поцарапанный фарфор? Ты должна хранить себя как нефрит.
— Мама, я просто хочу пойти на танцы.
Иен-иен порой говорила, что на дюйм золота не купишь и дюйма времени, но только теперь я начала чувствовать, как бесценно и стремительно время. Сейчас лето, Джой только что окончила школу. Осенью она уедет изучать историю в Чикагский университет. Это ужасно далеко, но мы решили отпустить ее. Обучение оказалось дороже, чем мы предполагали, но Джой получила стипендию, частично покрывающую расходы, и Мэй пообещала внести свою долю. Каждый день Джой просит отпустить ее куда-нибудь. Если я разрешу ей пойти на эти танцы, мне придется отпускать ее и на вечеринку с оркестром, и на празднование дня рожденья в парке Макартур, и в гости, до которых придется добираться на автобусе.
— Что может случиться? — не сдается Джой. — Мы просто собираемся послушать пластинки и потанцевать.
Мы с Мэй точно так же уговаривали родителей в Шанхае, и ни к чему хорошему это не привело.
— Ты еще слишком маленькая, чтобы встречаться с мальчиками, — говорю я.
— Маленькая? Мне восемнадцать! Тете Мэй было восемнадцать, когда она вышла за дядю Верна.
Будучи уже беременной, думаю я. Сэм пытается успокоить меня, говоря, что я чересчур строга.
— Ты слишком много беспокоишься, — сказал он. — Она еще не интересуется мальчиками.
Но какая девочка в ее возрасте не интересуется мальчиками? Я интересовалась. Мэй интересовалась. Теперь, когда Джой дерзко мне отвечает, не обращает внимания на мои слова или выходит из комнаты, когда я приказываю ей остаться, даже моя сестра смеется над моим огорчением, говоря, что в этом возрасте мы вели себя точно так же.
Мне хочется крикнуть: посмотри, к чему это нас привело!
— Я еще ни разу не была на футбольном матче, никогда не ходила на танцы, — возобновляет Джой свои жалобы. — Другие девочки ходят в «Палладиум»,[33] в «Билтмор».[34] А мне вы ничего не разрешаете.
— Мы нуждаемся в твоей помощи в кафе и в магазине. Твоей тете тоже нужна помощь.
— Почему я должна там работать? Мне за это не платят.
— Все деньги…
— …идут в общий котел. Вы копите мне на колледж. Я знаю, знаю. Но я уже через два месяца уезжаю в Чикаго. Вы не хотите, чтобы я развлекалась? Я больше не увижу своих друзей.
Скрестив руки, Джой вздыхает, как самый угнетаемый человек в мире.
— Можешь делать что угодно, но ты должна хорошо учиться. Если будешь ходить в школу…
— …буду жить сама по себе, — договаривает она с выражением мировой скорби на лице.
Я ее мать и смотрю на Джой материнским взглядом. Ее длинные черные волосы отливают синевой, подобно голубоватой дымке, окутывающей далекие горы. Ее глаза своей темнотой напоминают осенние озера. Она недоедала в утробе и поэтому тоньше меня и даже Мэй. Она похожа на деву былых времен — стройную, как ивовые ветви, колеблемые ветром, легкую, как полет ласточки. Но внутри она остается Тигром. Я пытаюсь приручить ее, но моя дочь не может изменить свою природу, так же как я не могу изменить свою. После выпуска она начала жаловаться на одежду, которую я для нее шью, говоря, что ей стыдно такое носить. Я шью на нее с любовью. Я шью для нее, потому что в Лос-Анджелесе нет такой мадам Гарне, какая была в Китае, и мне некуда относить платья, чтобы их подгоняли по фигуре Джой. Больше всего Джой расстраивает мнимое отсутствие свободы, но я же знаю, чем на самом деле мы с Мэй — особенно она, а в действительности только она — занимались в юности.