На этот раз девушки заперлись изнутри на ключ, чтоб побеседовать без помех. Разговор явно не клеился. И у Лены, и у Натальи настроение было явно не праздничное. На обеих навалилась масса проблем. Но Арина, на ходу выдумывая все новые и новые красочные эпизоды «фильма исключительно на экспорт, для западников, вы ж понимаете, девчонки, кто платит, то и получает!», настолько увлеклась, что не замечала молчания подруг. Зато сама она говорила без умолку: казалось, комнату заполнили состязания гладиаторов, галеры, слоны и почему-то космические пришельцы.
—И все же дура ты, Ленка, что отказалась от поездки! — безапелляционно заявила она в конце беседы-монолога.
—Не ехала б и ты туда, Ариша, — вздохнула Лена. — Ну, извините, мне пора...
Никто из них не подозревал, что вот так, втроем, они сидят в последний раз.
Всю оставшуюся до отлета неделю Арина пила; «по инерции, чтоб снять стресс...» — объясняла она подругам. Впрочем, они были до занудливости занятые, и если и появлялись в общаге, то такими измотанными, что сразу же засыпали. Дима же Разумец постоянно откладывал или переносил встречи, ссылаясь на занятость. У Арины возникло впечатление, что он ею брезгует после «ночных съемок». «Ничего, отольется!»
Правда, обе подруги вырвались проводить Арину в Пулково.
—Держись, Арина! И возвращайся счастливой! Выражение лиц девушек рассмешило Арину:
—Да что вы как на похоронах! Выше нос! Вернусь — попируем!
—Дай-то Бог, — серьезно попрощалась Лена.
«А Наташка тоже сильная девчонка, точней — смелая, — размышляла Лена, собираясь на очередную презентацию, — в ней достаточно силы, чтобы не стесняться искренних слез, достаточно смелости, чтобы не бояться показывать истинные чувства. А ты, ты сама привыкла по-другому. Потому что знаешь — кто раскрылся, тот уязвим, незащищен. А многих так тянет ударить в незащищенное место. Ты заковала себя в панцирь, непробиваемые доспехи, ты умная девочка... А может, ты просто трусиха, Леночка? Боишься даже поднять забрало. Вдруг ударят? Все верно, с опущенным забралом нельзя получить по щекам... но нельзя и поцеловать... Глупо обнимать женщину, закованную в броню с головы до ног. Может, поэтому Колька и сдерживается? Может, потому Жанна Д'Арк так и осталась девой? Гм! Хотя, говорят, она была ростом сто пятьдесят четыре сантиметра. Или еще ниже? Ужас какой!»
До презентации, до встречи с Аль-Борисычем оставалось еще достаточно времени, и Лена шла пешком, почти не замечая прохожих. Зато прохожие замечали ее. Еще бы! Она была уже в вечернем туалете, платиновые драгоценности, конечно, спрятала в сумочку, перед выходом из дома накинула плащик понезаметнее, но все равно производила на прохожих впечатление беглянки из Дома мод. Следовало, конечно, взять машину... Но никто не сделал и попытки пристать, никто не заорал: «Лови манекена!» Что-то в лице девушки сдерживало даже самых отчаянных ловеласов.
Она была одинока в этой толпе, как НЛО. Как пришелец.
И никому не могла прийти в голову мысль, что эта потрясающая девушка идет на работу, на тяжелую работу, пусть и не физическую, но казавшуюся ей несоизмеримо более выматывающей, чем работа на Адмиралтейском заводе. Кстати, если бы кто-нибудь вообще узнал сейчас, что этот таинственно сияющий неопознанный объект работает на заводе, он бы сошел с ума. И уж, конечно, никто не мог бы представить себе, что это неземное создание еще и думает — о странностях любви, о похороненных ею же самой надеждах и чувствах.
Лена шла не торопясь, с тем тяжким чувством, с которым вконец задолбанный монотонным трудом пролетарий направляется в начале смены к своему конвейеру. Да что там! Когда она ежедневно входила в клетку своего грузового лифта, и то не испытывала этого тоскливо-безнадежного: «Ну вот, опять...»
А тут еще эти мысли... Она автоматически обходила грязные лужи, а ее мысли столь же автоматически, автономно от сознания, и не пытавшегося, впрочем, направить их в какое-нибудь одно, определенное русло, сменяли одна другую.
«Где ты, Кудрявцев? Что за дикие прятки ты затеял? И почему прячешься и от меня? Даже если у тебя есть причина скрываться, м н е-то ты мог довериться! Я бы не выдала, помогла. А ты, Леночка, часто давала ему понять, что он и впрямь может доверять тебе? Скорее наоборот. Он был серьезен — ты подшучивала, старалась уколоть... „Золотая булавка". Да, Леночка, как ты ею была, так и осталась. Ни к черту не привела „новая жизнь"! Слабовольная дрянь, — охарактеризовала она себя с безнадежной окончательностью, — и подколоть-то ты его все время пыталась, чтобы пробить панцирь его спокойствия и невозмутимости. Ха! Панцирь! Хороша могла бы быть любовь между двумя с ног до головы бронированными монстрами: обнимаются, каждый стараясь не повредить оболочку другого, но каждому до безумия интересно, есть ли что живое под этим красивым, но мертвым внешним слоем. И если что-то есть — какое оно?! Хотя, может быть, его спокойствие — вовсе не панцирь. Невозмутимость уверенного в себе человека. Уверенного в том, что в конце концов он и без всяких лат одолеет любого панцирника. Закрытое забрало делает голос неестественным. А как искренне он говорил мне „любимая девушка"! Да, он будет посильней тебя, девочка Леночка. Смелая... как тот портняжка. Но все равно глупо с его стороны ждать, что я брошусь ему на грудь, „плача от любви и счастья", как пишут в мелодрамах. А он ведь ждет, похоже. Хотя — может быть, не хочет меня обременять смертельно больной мамой? Вероятно. А что, это идея! Мы с Анной Семеновной всегда были в хороших отношениях: когда я приходила к Коле до того, как ее забрали в санаторий, она мне явно симпатизировала. Действительно, хорошая идея: Коля говорил, что ее скоро выписывают, и в очень тяжелом состоянии; так я буду приходить не к нему, а к ней, ухаживать. Посмотрим, есть ли на нем „панцирь". А если и на нем — тоже, то за время ежедневного общения латы изотрутся, истлеют!»