Поцеловав мне руки и пожелав доброго пути, он сказал:
– Теперь я спокоен! Надеюсь, мы скоро увидимся.
Сменившись с дежурства, Паткуль приехал на другой день к нам. За обедом он напомнил отцу, что завтрашний день в 2 часа наследник ожидает его к себе. Вечером он извинился перед тетушкой, что не может остаться по случаю приезда его старшей сестры из Ревеля, которая привезла ему письмо от отца и с которою он обещал провести вечер. Пока он говорил, ко мне подбежал один из меньших сыновей дяди, которого я взяла на руки; слух у меня был чуткий; заставляя прыгать мальчика у себя на коленях, я все слышала и не проронила ни слова.
К назначенному часу отец отправился во дворец, где встретил его Паткуль.
Приемом наследника цесаревича отец был совершенно очарован. Говоря обо мне, его высочество сказал, что грешно держать меня в Финляндии, следует переманить в Петербург. Не был ли это лишний намек на то, что так скоро осуществилось?
К обеду Паткуль приехал к нам, отец сообщил ему о том восторженном впечатлении, которое произвел на него его высочество, а Паткуль на это ответил, что иначе и быть не могло: «Наследник воплощенный ангел».
Вообще о царской семье Паткуль говорил всегда с такою любовью или, вернее сказать, обожанием, что восторг его невольно передавался слушателям.
Тетушка как-то проболталась, что я курю, но стесняюсь при нем, тогда он подал мне свой портсигар и просил закурить пахитосу. Папирос не существовало в то время.
Прощаясь с ним, при его уходе я уронила мундштучок, подняв его, увидела, что кусочек янтаря откололся, и положила на стол. После его отъезда мундштука на столе не оказалось, я думала, что тетя или дядя спрятали его, чтоб помучить меня, но они утверждали, что не видели. Мундштук словно канул в коду.
23 февраля, в день нашего отъезда, приехал дедушка проститься с нами. Зная об ухаживании за мною Паткуля (которого он не видел никогда) и любя меня безгранично с самого моего детства, он повторил мне те же предостережения, которые я невольно подслушала в Кронштадте. Ведь никто из них не знал Паткуля, а между тем только повторяли: «молод и ветрен». Как нарочно, пока дедушка сидел у меня, раздавался звонок за звонком; при каждом звонке я вскакивала и выбегала в переднюю. Боясь, чтобы Паткуль не встретился с дедушкою, я хотела направить первого через коридор прямо к тетушке, На вопрос дедушки, зачем я вскакиваю так часто, я отвечала, что жду письма от своих из Гельсингфорса; отчасти это было верно.
По правде сказать, я не понимаю, почему я так боялась этой встречи. Дедушка был такой добрый, чудный старик, и я уверена, что Паткуль понравился бы ему.
Прощаясь, дедушка крепко поцеловал меня, перекрестил и сказал: «Даст Бог, весной вы все приедете к нам в Ревель, до свиданья!». Но, выходя из комнаты, погрозил пальцем со словами: «Не увлекайся». «Не бойтесь», – ответила я, а сама подумала: «Поздно!».
Вскоре приехал Паткуль и, передавая мне новый мундштучок с моим вензелем, просил принять его и разрешить ему оставить на память старый.
Я отказалась принять и требовала возвратить мой, он это сделал, вынув его из своего портсигара, но, по-видимому, с большим сожалением.
Кроме Паткуля обедала у нас tante Nathalie Спафарьева. Дедушка был к кому-то отозван, а она желала провести еще несколько часов с нами. Верно, она догадывалась, что дело принимает серьезный оборот, в особенности когда тетушка после обеда предложила ей пойти посмотреть, как укладывают мои вещи. Это был предлог оставить нас вдвоем по просьбе его.
Оставшись с ним еn tête-à-tête, я предугадывала приближение минуты решения моей судьбы; сердце забилось у меня так сильно, что стук его барабанил в ушах. Непреодолимая робость вдруг овладела мной, и в ту минуту, когда я встала, чтоб следовать за тетушкой, Паткуль просил меня выслушать его одну минуту.
Вряд ли на моем месте кто-нибудь ответил бы такою глупостью, как я, что не имею с ним никаких секретов и он может говорить со мной при других. С этими словами я вышла с ним из комнаты.
Странное дело, почему именно пред ним мною овладела такая ничем не объяснимая робость; разве только потому, что я действительно любила его.
Тетушка, увидя нас входящими почти вслед за нею, недоумевала, как успели мы переговорить так скоро, но, взглянув на него, она поняла по грустному выражению его лица, что между нами ничего не было кончено.
После чая я пошла переодеться в дорожное платье. Вдруг входит тетушка с недовольным лицом, начала делать мне выговор по-французски, что я, как глупая девчонка, вела себя в отношении Паткуля, который обескуражен и в отчаянии, не зная, как принять мое нежелание выслушать его. Когда она увидела, что у меня слезы навернулись на глазах, ей стало жаль меня; руки у меня были как лед, и я вся дрожала.