— Нет, ты его не донесешь. Я сама…
— Ох ты, девчонка! — Бабушка сердито сдвинула седые брови над большим, с горбинкой носом. — Дай его, ангелочка, мне.
Она взяла из рук внучки спящего мальчика, осторожно стала подниматься по ступенькам, склонившись над ним и что-то приговаривая.
Даша подмигнула подруге и засмеялась.
— Говорила я, что бабуня будет рада!
— Ну вот и отлично. Теперь я проеду в правление, а завтра утром загляну к тебе.
Ольга сдала лошадей конюху, квитанции и деньги отнесла председателю и, держа в одной руке книги, в другой — чемоданчик, отправилась домой.
Анна Петровна встретила дочь в избе, обрадовалась:
— Опять накупила?
Ольга молча обняла мать и поцеловала.
— Раздевайся. У меня самовар готов.
— А я тебе килограмм сахару привезла.
— Спасибо, доченька…
Ольга разделась и прошла в зальце. На столе уже стояли самовар, пыхтя беловатым паром, чашки с синими цветочками и золотыми каемками, горка пеклеванных лепешек, желтели соты, из которых мед золотыми слезинками стекал в тарелку.
Мать и дочь сели пить чай. Ольга обстоятельно, как этого всегда требовала Анна Петровна, рассказала обо всем, что видела в Рязани, особенно подробно о майоре, о его трехлетнем сынишке и о том, как Дашина бабушка обрадовалась ребенку, которого они привезли. О пьяных хулиганах в чайной, о «матросе», однако, умолчала.
— И я не отказалась бы… — вытирая глаза, проговорила растроганная рассказом дочери Анна Петровна. — Ребеночек что ангел в доме. Надо бы, Ольга, тебе взять его… А майор-то, говоришь, поехал на фронт? Бедный, жены лишился… А все фашисты, хоть бы чума навалилась на них! Сколько они, ироды, зла принесли… Адресок-то не забыла дать отцу?
— Как же! Дали, мама. Он записал и наш адрес и Дашин.
После чая Анна Петровна надела старое полупальто, взяла ведро и пошла доить корову. Как только она вышла, Ольга достала из кармана синий конверт и вскрыла его.
«Ольга Николаевна, простите меня за мое признание. Не браните, не сердитесь. Не могу не признаться: люблю вас…»
Ольга побледнела, потом покраснела, хотела разорвать письмо, но раздумала, сложила его так, как оно было в конверте, и прошла в спаленку.
— Оля, ты где? — войдя, чтобы взять картофельные очистки и пойло для коровы, позвала мать. — Легла, что ли?
— Да, — отозвалась Ольга. — Устала.
— И хорошо, — похвалила Анна Петровна. — Наверно, набегалась по Рязани-то?
— Мама!
— Что, доченька?
— Я хотела тебе рассказать еще кое-что.
Анна Петровна улыбнулась.
— Ну, потом. Слышь, корова-то мычит, пойла просит. Заговорились мы с тобой.
Она взяла очистки и помои и вышла к корове. Ольга стала рассматривать купленные книги. Но скоро глаза у нее стали слипаться. Когда Анна Петровна вернулась к дочери, та уже спала глубоким сном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вслед за грачами прилетели жаворонки. Их голоса звонко и весело разливались над полями и лугами. Кое-где уже появились прогалины, покрытые темно-бурой, прошлогодней травой. Дорога стала совсем черной от навоза. На ней с утра до вечера кормились грачи, галки и воробьи. Прогуливалась здесь и домашняя птица — куры, гуси, утки.
В обеденные часы почти ежедневно выходила из ворот Протасова, старого кузнеца, пестрая свинья, с длинной мордой, похожей на багор. Она, выходя на дорогу, не хрюкала, как все животные ее рода, а как бы напевала приятным тенористым голоском.
При виде ее грачи и галки, прыгая и уступая ей дорогу, как бы говорили: «Красавица хавронья, мы уже давненько ждем вас. Ложитесь вот на этой самой большой куче, вам будет хорошо».
Свинья становилась на кучу навоза, нюхала его и затем, растянувшись на брюхе, жмурилась от наслаждения.
Следом за свиньей выходила из дома и ее хозяйка Протасова. Вздохнув глубоко, она садилась на скамеечку так, чтобы ей была видна вся левая часть улицы, и грелась на солнышке. Ее зоркие, блестящие глаза все видели; никто не прошмыгнет не замеченным ею. Пройдет ли девушка — она заприметит и сложит басню про нее, и такую, что та долго будет отплевываться. Пройдет ли парень — она сложит небылицу и про него, пустит ее гулять по селу, и все будут знать на селе, что парень был у такой-то солдатки, целовался с нею, кушал сметану из фарфоровой миски. И долго им придется краснеть и оправдываться в том, что ничего подобного между ними не было. Пройдет ли старуха — Протасова сразу определит, что эта старуха ведьма и вышла на улицу затем, чтобы пустить тысячу кил на ветер, что эти килы блуждают по селу, ищут, на кого бы им сесть, и могут вырасти на них до размера щенячьей головы. Килы эти, как она уверяет, садятся только на молодых женщин, девушек и коров, а на мужчин и лошадей не садятся, потому что они дух лошадиный и дух мужской не выносят. Прошмыгнет ли кошка через улицу — Протасова перекрестится и всем в этот же день расскажет, что видела беса в образе кошки.