— Посидите и успокойтесь, — сказал Павлов и вышел из комнаты.
Соня сидела на стуле одна в комнате и тихо плакала. Девушка чувствовала себя глубоко несчастной, и ей казалось, что она не сможет пережить столько горя, обрушившегося на нее. Павлов долго не приходил. Время тянулось медленно. Лучи солнца заглядывали в окна и желтыми зайчиками играли на противоположной стене. Изредка доносились свистки паровозов. Тикали стенные круглые часы. Скрипнула дверь. Соня вздрогнула и приподняла тяжелые веки — на нее ласково смотрел Павлов. Его красивое лицо было радостно, глаза лучились.
— Куда вы, Авдошина, намерены поехать? К тетке своей или в свое село? Вам необходимо отдохнуть, полечиться, забыть все то, что пережили. А пережили вы слишком много.
— Я поеду к подругам, — задумчиво произнесла Соня. — В село не поеду. Что мне там делать? Да у меня никого там и нет… сирота. Думаю, что подруги — Оля, Даша, Фрося — поймут меня и… простят. А поправлюсь — буду работать. Постараюсь честным трудом оправдать и ваше, товарищ лейтенант, доверие. Ольга, как я слышала, теперь вместо Волдырина…
— Я рад за вас, — перебил Павлов. — Доедете одни?
Не дожидаясь ответа девушки, он позвонил. Вошел Игнатов. Павлов сказал ему:
— Возьмите вещи Авдошиной и проводите ее к начальнику поля Ольге Николаевне Тарутиной. Поезд отходит через полчаса.
Он сел к столу, написал отношение начальнику участка и коротенькое письмо Ольге и через несколько минут вручил Игнатову два конверта, один из которых был запечатан сургучной печатью.
Соня поднялась. Павлов попрощался с нею.
Через несколько часов поезд вышел на широкие просторы торфяных болот. Перед глазами Сони, мимо открытой двери, поплыли знакомые поля. Над лесом, полями и озерами, сверкавшими желтоватой водой, текло голубое небо, проносились мглистые облака.
Соня чувствовала, что она только что поднялась со смертного ложа, стоит у порога новой жизни и должна переступить этот порог.
Ольга Тарутина вернулась с поля и, не заходя в контору, прошла в барак. Ее встретили Игнатов и Соня. Игнатов передал письмо Павлова Тарутиной и спросил у нее:
— Разрешите уезжать?
Не поняв его вопроса, Ольга взглянула на Соню.
— Товарищ Игнатов провожал меня… — пояснила Соня, бросилась на грудь подруги и заплакала.
Игнатов смущенно потоптался на месте, смотря на обнимающихся и плачущих девушек, отвернулся и зашагал к двери. Соня вытерла слезы. Ольга, держа письмо в руке, глядела на нее. Так стояли девушки и смотрели друг на друга, словно они не виделись много-много лет.
— Соня, присядь, — сказала Ольга и подвинула табуретку. — Я вижу по твоему лицу, что ты… очень устала…
Соня села и болезненно улыбнулась. Ольга открыла конверт, прочла письмо Павлова и проговорила:
— Павлов пишет, что ты не виновата в своем поступке, хотя и считает его безрассудным. Такого негодяя и врага и я убила бы. Что ж, Сонечка, работу для тебя я найду, когда успокоишься от пережитого, назначу тебя техником к канавщицам и бровщицам. Согласна?
— Если ты считаешь, что я справлюсь…
— Вот и отлично! Жить будешь в этом же бараке, со мной, среди односельчан.
— Ольга, не сердись на меня, жить в этом бараке я не буду.
— Почему?
— Я поселюсь у дедушки Корнея, — пояснила Соня. — Он спас меня, любит… Ну, и мне он вроде отца. Да он, дедушка Корней, уже и старенький, я буду помогать ему. Ты не сердись, Оля.
— Что ты, Соня! — воскликнула Ольга и, подойдя к ней, сжала ее в своих объятиях. — Разве можно сердиться на такое золотое сердце…
— Ну уж и золотое! — нахмурилась Соня. — Не обижай…
— Это ты хорошо решила, — не расслышав, продолжала Ольга. — Дед Корней так заботился о тебе! Постарел от горя, согнулся. Иди, иди, Соня, к нему!
Спустя несколько дней, поздно вечером, вопрос о Соне обсуждался на заседании комсомольского бюро.
Авдошина вошла осторожно, боязливо, бледная, в сильном смущении, с тоскливыми глазами, сильно похудевшая за время своей болезни.
Она молча и чуть заметно кивнула головой членам бюро, села на свободный стул, коротко глянула в окно. По темно-табачному небосклону поднималась ущербленная луна. Улица поселка в ее сиянии казалась иссиня-серой. Авдошина вздохнула, отвела взгляд от окна и потупилась.
Секретарь Ира Голубева сухо сказала Соне:
— На бюро, Авдошина, надо являться вовремя, особенно когда разбирается твое личное дело. И тут ты, комсомолка, — слово «комсомолка» Ира произнесла так, что Соня побледнела, — не соблюдаешь дисциплины. Авдошина вздрогнула и еще ниже склонила голову. — Что же молчишь? Язык отнялся? Рассказывай, как было дело. Что натворила?