— Вы же ей, Тарутиной, не предлагали того, что она сделала на своем поле, а она, как я знаю, сама внедрила легкую механизацию. И это ей, как мы видим, удалось. Война вам мешает, а вот она, девушка, все достала. — Голос Шмелева звучал резко, чуть грубовато.
— Если добыча торфа увеличилась на поле Ольги Николаевны в шесть раз, то и труд стал легче во столько же раз, — говорил Шмелев. — Посмотрите на девушек.
Начальники полей, походив по полю Тарутиной, громко и возбужденно разговаривали. Гости, попрощавшись с Ольгой Николаевной, направились к ожидавшим дрезинам. Павлов, отстав от гостей, пожимая руку Ольге, взволнованно проговорил:
— Ольга, ты не знаешь, как я рад за тебя!
— Нет, знаю, — сказала строго Тарутина, но тут же не выдержала и рассмеялась. — Уезжаешь? Уезжай! В следующий раз при большом начальстве не пяль глазищи на меня так!
— Рад бы не пялить, — ответил Павлов, — да не могу!
Павлов приложил руку к козырьку, резко повернулся и побежал к дрезинам. Ольга еще долго смотрела ему вслед.
Шел август, желтели листья на березах и осинах, ярче синели вершины елей и сосен. Соня появилась на поле для всех неожиданно, в качестве техника. Она была такой же простодушной, прямой и горячей, как и прежде. Только ее лицо стало тоньше и бледнее. Соня жила в комнате Корнея, и это не удивляло ее подруг.
Перед тем как выйти на работу, она зашла к начальнику участка и подала ему какую-то бумажку. Нил Иванович прочитал и, вздохнув, протянул Долгунову. Потом, разглаживая седеющие усы, спросил:
— Договорились с Тарутиной?
— Да, — тихо ответила Соня.
По глазам было видно: она боится, что парторг и начальник участка станут расспрашивать ее. Но оба держались с нею ласково, отечески и ни одним намеком не коснулись ее незажившей раны.
— А ты, Авдошина, поправилась? — спросил участливо Долгунов. — Не рано ли идешь на работу?
— Я здорова, Емельян Матвеевич, — сказала Соня. — Не могу без работы. Скучаю, да и…
— Если так, то выходи, — проговорил Нил Иванович. — Я уже распорядился, чтобы тебе выдавали усиленное питание. Зайди вечерком в магазин.
Соня поблагодарила и вышла. Долгунов еще раз пробежал глазами бумажку и, ничего не сказав, вернул ее Нилу Ивановичу. Тот обернулся к несгораемому шкафу, открыл его и положил туда бумажку.
Торфяницы, увидев Соню на поле, стали внимательно разглядывать ее, шептаться между собой. Соня старалась не замечать их взглядов, не слышать их шепота. Сама она о своем горе и о том, что ей пришлось пережить, не рассказывала никому. А если какая-нибудь очень любопытная девушка и обращалась к ней с вопросом относительно Аржанова или того, как она попала в озеро, то Соня отворачивалась, чтобы скрыть волнение, брала лопату и принималась помогать им. Любопытные, смущенно глядя Соне в спину, тут же прикусывали языки и крепче налегали на работу. Потом, в следующие дни, уже никто не обращался к ней с такими вопросами.
Втянувшись в работу, Соня и сама начала забывать все то, что пережила, на ее щеках иногда стал появляться румянец, в черных глазах нет-нет да и вспыхивали огоньки радости и смеха.
Как-то в выходной день она зашла в барак, в котором жили канавщицы и бровщицы Увидев девушек, нянчивших ребенка, она остановилась у порога и загляделась на него. Девушки наперебой брали друг у друга мальчика и осторожно прохаживались с ним, прижимая к груди. Некоторые из них шили ему распашонки и чепчики. Соня тоже подошла к девушкам и попросила:
— Дайте мне подержать его. Да он хорошенький! Как его звать-то? — спросила она и осторожно приняла мальчика из рук высокой сероглазой девушки.
— Ленька, — ответила счастливая мать. — Осторожнее, Соня, ему только месяц.
Соня подержала его несколько минут, покачала слегка и отдала Дуне.
Та взяла ребенка, прижала его к груди и собралась уходить.
— Куда ты с ним? Куда? — испугавшись, закричала мать и бросилась за девушкой, уносившей ее Леньку.
— На воздух, гулять. Вон какая погода, а он, бедненький, не гуляет, в бараке задыхается! Не бойся, Зина, я погуляю с ним по улице! А вы, девки, отстаньте, я вам все равно его не дам!
Зина же, достав из-под койки таз с пеленками и распашонками, направилась к озеру. Соня нагнала Зину и пошла с нею.
Узкая тропинка вилась меж кустов осинника и березняка. Среди них кое-где синели елочки.
— И ты, Зина, не боишься за сына, когда его так уносят от тебя?
— Нет, — ответила Зина. — Я только ревную девушек к нему. Боюсь, что Ленька, когда подрастет, будет звать не меня одну мамой. Уж больно они все любят его! Моют его — потеха: одну ножку — одна, другую — другая… Словом, все хотят мыть. Ну и меня, мать, ототрут от него. А то возьмут и унесут его в соседний барак, чтобы показать другим девушкам, похвалиться: «Смотрите, какой у нас в бараке парень растет!» Две недели тому назад, в выходной день пригласили фотографа, и он снял Леньку; потом они карточку взяли да и послали отцу на фронт с надписью: «Мы, дополнительные мамы Леньки, вашего сына, посылаем вам его портрет». Я уж ругала, ругала их за такое озорство, а они только ржут. Отец Леньки-то вчера прислал им и мне, конечно, радостное письмо, в котором благодарит их за то, что они любят Леньку, помогают мне. И приписал в конце письма: «Дополнительным мамам Леньки я подыскал женихов, крепко уничтожающих фашистов. Фотографии их посылаю».