Техники вышли. Девушки, узнав о собрании, быстро уложили вещи в сундуки, стали завтракать.
Когда Ольга пришла в клуб, в зале было уже много торфяниц. Подле лесенки на сцене, беседуя, стояли Нил Иванович, Долгунов, Кузнецова и Гладышева. Тарутина подошла к ним.
— Ольга Николаевна, — обратился к ней Нил Иванович, — я всегда смотрел на твоих девушек как на героинь. Да-да… И вот они, героини, собираются разъезжаться по домам. Не думал, не думал, что они такие несознательные! Правда, они перевыполнили план на своем поле. За это им, твоим девушкам, честь и слава!.. Гм… Все это так. Но они, Ольга Николаевна, не должны забывать о прорыве на других полях. Они должны знать, что у меня на участке убрано торфа только восемьдесят три процента к плану заготовки. Девушки, конечно, по существу, с личной своей точки зрения, правы — они не обязаны работать за отстающих, — но если подойти государственно… Ты понимаешь, Тарутина, меня и вот Долгунова?
— Я молчу, — улыбнулся парторг.
— Ты, Емельян Матвеевич, всегда молчишь и улыбаешься, а на участке вот-вот разразится катастрофа! — с обидой воскликнул Нил Иванович.
Тарутина переглянулась с парторгом.
— По-твоему, Нил Иванович, я должен впасть в панику? Так, что ли? — спросил Долгунов. — Не хочу впадать, да и тебе, начальник, не советую! Катастрофы пока не вижу. Думаю, что бригады Тарутиной помогут нам выполнить государственный план.
— Конечно, — поддержала парторга Ольга. — То, что некоторые девушки ведут разговоры об отъезде среди своих подруг и этим сбивают их, это еще ничего не значит. Убеждена, что ни одна из них не уедет домой.
— Посмотрим, что они будут говорить здесь, — скептически произнес Нил Иванович, но сейчас же заметно повеселел. — Это хорошо, Тарутина, что собрала свой актив, очень хорошо!
Торфяницы входили в зал и занимали места. В открытые окна падали лучи солнца. Ветки темной ели заглядывали в крайнее окно, их тени слегка колыхались на широком подоконнике.
Долгунов, Нил Иванович, Кузнецова, Тарутина и Гладышева поднимались по лесенке на сцену.
— Внимание, товарищи! — громко сказал Долгунов, став у трибуны. — Поговорим по душам, открыто.
Девушки притихли, приготовились слушать. Долгунов начал говорить. Он сразу высоко оценил работу торфяниц, назвал их всех знаменитыми ударницами.
— Вы, — сказал Долгунов, — гордость нашего участка, вы своим трудом показали торфяницам других полей, как надо работать. Вы наша гордость, вам от всего народа благодарность и слава! Это я искренне говорю! И к чему это я говорю, вы, конечно, знаете.
Из зала раздались голоса:
— Не знаем, Емельян Матвеевич!
— Догадываемся!
— Девушки! — горячо воскликнул Долгунов, и его глаза блеснули огоньками. — Теперь, когда я сказал, что вы гордость и слава на нашем участке, я скажу вам и о другом. Так слушайте! Мне очень обидно, что вы, наша гордость и слава, уезжаете по домам, когда наш участок в прорыве… Мне, скажу вам откровенно, стало больно и стыдно за вас, когда я узнал, что собрались уезжать. Когда мне об этом сказали, то я вначале даже не поверил, возразил: «Не верю! Это неправда, чтобы торфяницы с поля Тарутиной уехали, не помогли!» И что же, товарищи, этому я и сейчас не верю. Вот об этом я и хочу поговорить с вами… Да, да, не верю!
По рядам прокатился гул голосов, заскрипели стулья, скамейки. Долгунов замолчал и ждал, когда прекратится гул.
— Не все же мы собираемся уезжать! — раздались с разных мест голоса.
— Немало и таких, которые собираются! — отозвались другие девушки из середины зала.
— Давайте, товарищи, поговорим! Вначале предоставим слово тем, кто собирается домой, — предложил Долгунов и, пройдя за стол, сел на председательское место.
Тарутина тихо разговаривала с Кузнецовой и Гладышевой. Нил Иванович смотрел в зал.
Девушки молчали, Нилу Ивановичу было видно, как они локтями подталкивали друг дружку и шептались, но никто не хотел выступить первой. Многие бросали взгляды на Грибкову, сидевшую в голубой вязаной кофте, с яркими бусами на груди, среди девушек своей бригады. Грибкова, чувствуя эти взгляды, опустила голову и смотрела на руки. Торфяницы стали выкрикивать:
— Грибкова, говори!
— Что ей говорить! Она в рот воды набрала!
— Как что? Чай, ее девки манатки собирают!
— А ты, бригадирша, выступи и поговори, а мы послушаем, — сказал Долгунов.
Грибкова долго отмахивалась, отпиралась, но все же поднялась и, сверкая разноцветными бусами, стала говорить с места. Девушки оборвали ее, закричали:
— На трибуну, на трибуну иди!