— Какие мы танцоры!
— Вы просто не желаете!
— Да мы уже старики…
— Не говорите так, Нил Иванович, сегодня нет стариков, все юные! — твердо возразили ему девушки. — Идемте, пожалуйста! — И они взяли под руки своего начальника и подняли его со стула.
— Уж если вы, доченьки, считаете нас юными, то… — Нил Иванович запнулся, увлекаемый девушкой под звуки двухрядки на середину зала, где уже несколько пар легко кружились.
Девушки расступились перед ними. Танцуя, он со вздохом проговорил:
— Вы, Сукнова, правы, я, верно, помолодел…
Ольга, взглянув на начальника участка, немножко испугалась за него и подумала: «Замучают старенького. Уж очень Феня разошлась, не считается с силенками Нила Ивановича…» Она подбежала к нему, высвободила его из рук Сукновой и стала медленно, вальсируя, выводить его из круга танцующих. Долгунову помогла выбраться из группы торфяниц Даша Кузнецова. Нил Иванович и парторг, вытирая платками пот с лица, вышли на улицу, на свежий воздух. Следом за ними — Тарутина, Кузнецова, Волкова и другие. В толпе раздались звонкие и дружные возгласы:
— Смерть Гитлеру!
— Да здравствует наша Коммунистическая партия!
— Да здравствует советский народ!
— Да здравствуют советские девушки! — сказал проникновенно Нил Иванович.
Солнце стояло уже над краем земли, в пепельно-синеватых испарениях торфяных полей, вот-вот уйдет на отдых, но празднование новой победы над гитлеровскими ордами все продолжалось. То в одной группе торфяниц, то в другой снова и снова запевали любимую, всем известную песню:
Ее подхватывали то в одном конце поселка, то в другом:
Девушки тарутинского поля слаженно пели:
И эта глубоко народная песня, как Волга в половодье, разливалась от края и до края по всему рабочему поселку.
Нил Иванович и Долгунов прилегли отдохнуть только на рассвете и, поспав малость, поднялись. Нил Иванович прошелся по кабинету, разминаясь и позевывая; вид у него был усталый и помятый, но чувствовал себя старик бодро.
— Ты, Матвеич, прав, — встретив кротким, добрым взглядом вошедшего парторга, промолвил начальник участка. — Я почти до самого утра, прислушиваясь к ликованью девушек, подсчитывал проценты выработки на полях. И что же? За первую половину вчерашнего дня они выполнили нормы в полтора раза больше, чем вырабатывали за день. Да, Матвеич, я был неправ…
Нил Иванович замолчал, вздохнул и задумался.
Парторг и начальник участка вышли из конторы. Бледное солнце уже взошло, веял холодноватый ветер, над полями серела мгла, по белесо-стеклянному небу ползли редкие клочья облаков. Нил Иванович запахнул пальто и, покосившись на Долгунова, спросил:
— Матвеич, что же ты молчишь, и так странно, по-юношески, улыбаешься? Мечтаешь? Или смеешься надо мною, стариком? Над моим вчерашним страхом?
— Нет… Ты, Нил Иванович, до рассвета подсчитывал проценты добычи торфа, а я думал о том, как величественна русская, советская женщина. Она, Нил Иванович, в годы войны, чтобы помочь своим братьям, отцам и мужьям разгромить фашистские орды, взяла на свои плечи слишком большое бремя труда и, не сгибаясь под ним, героически несет его. Думая о ней, о делах ее, нужных Родине, я все время видел ее перед собой. Даже и тогда, когда я задремал, приснились мне наши торфяницы: они вместе с солдатами перешли границу Германии и несли освобождение немецким рабочим…
Нил Иванович, слушая Долгунова, широко открыл глаза, удивленно заглянул парторгу в лицо, но сейчас же опустил взгляд и задержался. Парторг обернулся к нему и заметил слезинки на его щеках и седеющих усах. Под пристальным взглядом парторга Нил Иванович сильнее покраснел, смущенно проговорил:
— Матвеич, торфинка заскочила в глаз, вот я и… отстал. Кажется… Да, да, вытащил ее! — Он махнул платком по лицу. — Теперь не режет, и слезы перестали течь. — Он резко выпрямился и проговорил громче: — Идем, Емельян Матвеич, на участок!