— Женили, женили! — проговорил он и ринулся в темноту ночи.
Его кидало из стороны в сторону, но он крепился, цеплялся руками за изгороди палисадников, а там, где их не было, падал на четвереньки, и полз, поднимался и опять падал. Так он прополз несколько домов, остановился у крыльца какой-то избы, забрался на него и, держась за перила, привалился к стене, чтобы отдышаться.
Услыхав чье-то бессвязное бормотание, пожилая женщина вышла на крыльцо и тут же отпрянула назад, в сенцы, хотела было закрыть на щеколду дверь.
— Пустите меня! — прохрипел Волдырин. — Я человек. Человек я… Пустите!
Петр Глебович, войдя в избу, опустился на табуретку и привалился к стене. В его голове билась одна мысль: «Женили, женили! Как же это так?» Женщина сходила в сени, принесла охапку соломы, расстелила ее на полу. Он ткнулся носом в холодную, пахнущую навозом солому и захрапел. Она постояла над ним, покачала головой и пошла за перегородку.
— Мама, кого это ты впустила?
— Какого-то человека, дюже пьяного. Спи, доченька, ночи еще много.
— А он, пьяный-то, ничего?
— А что он сделает нам? Разве только помрет от винища-то?.. Да не сдохнет: пьяницы как кошки.
— Мама, да ведь ты впустила Волдырина, вербовщика с болота, — бросив взгляд на спящего мужчину, сказала шепотом Глаша. — Неужели он вчера был так пьян, что не держался на ногах?
— Разве не видишь? Так вывалялся в грязи, что даже глядеть противно, — тихо ответила женщина, и ее бледное лицо стало озабоченным. — Проснется, попросит опохмелиться, а у нас ни капельки.
— Опохмелиться? Пусть идет к Протасовым… — Глаша бросила взгляд на Волдырина, который тихо и отрывисто храпел, и сердито повторила: — Опохмелиться! За кого ты, мама, считаешь меня? Чтобы я ему водку искала. Нет, я не способна на это!
— Тише! Что ты! Разве можно так, — испуганно шепнула женщина. — Он может услыхать…
— А пусть! — рассмеялась Глаша. — Запросит он у тебя, мама, опохмелиться, так ты покрепче чапельником опохмели его, чтоб у него, негодяя, лысина зазвенела… Да, да! Чтобы он надолго запомнил, как ходить по избам и с таких, как ты, «подарочки» собирать. В наше село за годы Советской власти, как я помню, еще не приезжал из Шатуры такой человек, как этот…
— Тише! Он ворочается…
— Ему эти «подарочки» в печенку войдут! — гневно сказала девушка.
Мать махнула рукой и замолчала. Вернувшись к печке, она нагребла в совок жару и высыпала его в трубу самовара у подтопка. Скоро самовар весело зашумел.
Волдырин открыл глаза, тупо уставился ими и что-то прохрипел. Вербовщик сел, заметил, что спал на соломе одетым и в сапогах.
«А где же калоши, шапка?» — подумал он.
Калош и шапки не было. Ему стало не по себе. Голова сильно болела, внутри все жгло, точно раскаленным железом.
«Ну и угостил чертов кузнец! Шел к нему за окороком, а потерял калоши и каракулевую шапку».
Петр Глебович стал вспоминать. События вечера ускользали из его памяти, как ящерицы. Иногда ему удавалось поймать хвостик какого-нибудь происшествия, но он тут же обрывался, и Волдырин с пустой головой проваливался в туман.
— Воды! — прохрипел он.
— Чайку, может, выпьете? — предложила женщина, высовываясь из-за перегородки. — Самовар вот-вот будет готов.
Волдырин затряс головой и повторил еще более настойчиво:
— Воды!
Когда Глаша протянула ему стакан воды, он отшатнулся и дико посмотрел на нее. Померещилась Ариша, которая вот так же протянула свой стакан, чтобы чокнуться, и подмигнула…
Опомнившись, Петр Глебович жадно проглотил ледяную воду, опустил голову и забормотал:
— Черт знает, что за дрянь получилась со мной. Неужели и вправду женили меня на Аришке? Как же это я очутился в ее постели, рядом с нею? Вот этого путешествия на ее перину я никак не припомню. Дьявол, что ли, швырнул меня на нее, когда я был мертвецки пьян?
Он с трудом поднял мутные, покрасневшие глаза на женщин и тут же, заметив на их лицах не то насмешку, не то презрительное сострадание, опустил их.