Проснулся Волдырин в десятом часу вечера, вскочил, широко зевнул и, почесывая красную шею, стал быстро прохаживаться по комнате — от окна к двери, от двери обратно к окну. В широкие окна синело вечернее небо и, мигая, засматривали редкие звезды.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В комнате Саврасова на длинном столе, покрытом белой скатертью, были расставлены тарелки с колбасой и селедкой, с вареным картофелем и соленьями. Среди закусок одиноко, как захудалая часовенка, маячила литровка водки. В разных углах комнаты в ожидании Волдырина скучали его друзья. На стуле, широко расставив ноги, сидел заведующий столовой Аркашкин, тучный человек с бельмом на левом глазу, с жирным, слоистым подбородком, под которым пылал малиновый в крапинках галстук. На нем был темно-синий костюм и желтые ботинки. Против Аркашкина на старом, потрепанном диване полулежал Сенька-гармонист, в сером пиджаке, с измятым, кирпичного цвета лицом и копной огненно-рыжих волос на шарообразной голове. Обут он был в офицерские сапоги, начищенные до зеркального блеска. Чтобы не запачкать их на улице, он шел до Саврасова в калошах, а сапоги держал под мышкой. Рядом с ним — Маркизетова, помощница Аркашкина, еще молодая женщина, высокая, сухая, с длинным лицом, острым носом, широким, тонкогубым ртом; одетая в серебряного цвета шелковое платье, она походила лицом и фигурой на щуку. У печки, заложив руки за спину, стояла в черном шелковом платье и в черных лаковых туфлях Ганя Синякова, фельдшерица, с пышными белокурыми волосами на маленькой голове и ярко-голубыми, всегда веселыми глазами, которые как бы подмигивали и знакомым и незнакомым: «Не желаете ли пройтись! А я с удовольствием!» Возле нее увивались, как мухи над тарелкой с медом, два маленьких начальника, из тех, которых торфяницы называли «болотными волками»: главный бухгалтер участка Крапивкин, коротконогий, ожиревший мужчина, и техник разлива Федька Аржанов, сильный, с военной выправкой парень. В сторонке беседовали возчик Саврасов, крепкий, с сивой, ладно подстриженной бородкой и толстым, красным носом, старик, и банщик Зацепин, высокий, худой мужчина с седеющими, в стрелочку, усами и черными, глубоко запавшими глазами.
Никто не знал, откуда, из каких краев, пришел на торфоразработку Аржанов, но, появившись здесь, он сразу засверкал в компании Волдырина. Но и Волдырин не ответил бы, если бы у него спросили, кто такой Федька Аржанов, ставший ему другом, первым затейником на его пирушках. Красивый парень нравился тем, что был всегда весел, со всеми вежлив, грубоват только с друзьями, а с начальством почтителен и услужлив. Ганя Синякова была просто без ума от Феди Аржанова. «Парень-душа» не казался ей грубым и тогда, когда он, выпив порядочно водки, пересыпал матерщиной свой галантный разговор. Лично он сам, как и Волдырин, видел в матерщине блеск, удальство. Сплевывал он после каждого выпитого стакана водки так же хорошо, как и Волдырин, с цокающим звуком. И пил Аржанов так, что никогда не падал в торфяную лужу на дороге, — пил умело, артистически.
— Граждане, — обратился к компании Сенька-гармонист, — почему нет Петра Глебовича? Нехорошо он поступает, что сокращает время веселья.
Крапивкин отвернулся от Гани Синяковой, подкатился колобком к столу, плюхнулся на свободный стул и, взглянув на стенные часы, протянул:
— Да-а, друзья, начало десятого…
Аржанов скользнул взглядом по пышной груди Гани, по ее раскрасневшемуся, красивому лицу, наклонился к ее уху, шепнул, целуя его:
— Ганя, нынче провожаю тебя.
— Куда? — играя глазами, спросила фельдшерица.
— Близко, милочка, не дальше твоей постели.
Ганя рассмеялась и ласково оттолкнула от себя Аржанова. Саврасов заметил, как он целовал ухо Гани, и усмехнулся:
— Федька, ты далеко пойдешь!
— У меня два пути, Иван Пантелеевич, — ответил Аржанов.
— Это какие же?
— Потом как-нибудь расскажу, — сверкнув глазами, проговорил Аржанов и сел на стул возле Аркашкина.
— Расскажи-ка нам, как горевал под немцем.
— А что рассказывать-то? — отмахнулся от слишком любопытного возчика Федька. — Говорил же я тебе, что партизанил, и все!
— Дюже горевал небось?
— Что же горевать? — ответил Аржанов и засмеялся. — Наши матери немного погоревали, а потом привыкли. Человек ко всему привыкает.
— А домой хочется? — раздался из угла басок Крапивкина.
— Вот война кончится, так укачу. Не на болоте же мне жизнь отравлять!
— А я бы вот хотел в прошлое уехать, — вздохнул Саврасов и собрал серые брови над большим носом, — пожил бы в нем лет десять и помер бы.