— Ну и мы не плошаем, — возразила Маркизетова, — на его свой имеем глаз!
— Ура, Липа! — крикнул Аржанов. — Выпьем за глаз Маркизетовой.
Он налил водки в стакан. Его примеру последовали остальные. Друзья подняли стаканы, чокнулись, выпили… Кто-то фыркнул, кто-то сплюнул и матюкнулся.
— Вот это так закусочка! — намазывая паюсную икру на ломоть хлеба, воскликнул Аржанов. — Ну, теперь мы и попьем и поедим!
Аркашкин подошел к Маркизетовой, ткнулся мокрыми губами в ее ухо.
— Никто не видел?
— Ни один черт, только крыса, — рассмеялась Липа и прикоснулась губами к его пахнущей одеколоном щеке. — Успокойся, голубок, и гуляй спокойно.
— За здоровье женщин и мужчин, — тупо глядя на водку в стакане, сказал банщик и махнул ее в рот.
— Закуси, Артем Семенович, — подвигая банку с паюсной, сказала Маркизетова.
— Благодарю, Липа, я хотя и банщик, но этот деликатес уважаю, — взглянув признательно на Маркизетову, поблагодарил Зацепин.
— Петр Глебович, а мы хватим еще нашей любимой гидромассы. Хватим, а? — предложил Саврасов, который был почти трезв. — Она чистая, московская горькая, и в ней ни грамма зольности!
— Не то что у тебя на поле, — вставил молчавший все время Крапивкин. — У тебя зольность превышает норму!
— Я не добытчик, зольность не от меня зависит, — возразил Волдырин и, держа Стакан перед собой, вышел из-за стола и пустился в пляс.
Водка выплескивалась из стакана, поблескивала каплями на его пальцах, стекала. Аржанов подал гармонь Сеньке. Гармонист отодвинулся от стола и заиграл плясовую.
— Ганька-Матренка! — Позвал Петр Глебович. — Вылазь, давай сгарцуем! Хе-хе!
Фельдшерица не заставила долго упрашивать себя, выбежала из-за стола и стала кружиться вокруг пляшущего вприсядку Волдырина.
— Эх-эх-эх! Ходи, изба, ходи, печь! — хлопая в ладоши, выкрикивали пьяными голосами гуляки. Плясали озорно, дико, плясали так, как пили водку и ели.
— Эх-эх! — выкрикивал баском Аркашкин.
Маркизетова пересела к Синяковой, ткнулась лицом ей в плечо и неожиданно для гуляк запричитала:
— Что это за жизнь проклятая пошла на болоте! Не жизнь, каторга!… — Ее плечи затряслись сильнее, всхлипывание стало громче.
Компания притихла. Петр Глебович перестал плясать; вытирая платком лысину и оттопырив толстые мокрые губы, он шагнул к Маркизетовой и чуть не упал на стол.
— Осторожнее, чертушка! — сказал заплетающимся языком Аркашкин. — Так весь наш рай разрушишь.
— И ты, Аркашкин, первым попадешь в ад, — отозвался Крапивкин, — а я уж, как бухгалтер, за тобой. Чуешь ты эту дороженьку, а?
Сенька и Федька переглянулись между собой, выпили еще по стакану водки.
— Пусть поплачет мамаша, от этого она еще добрее станет, — сказал Саврасов. — А ты, Федя, с этого вечера поди к ней, навей на нее сны золотые.
— Уже навеял, — хохотнув, ответил Аржанов, — а она разрыдалась…
Волдырин поглядел на Липу, боднув по-бычьи головой, ничего не сказал и сел за стол. Сенька повернулся к столу и положил длинные руки на него. Крапивкин, не открывая глаз, шевелил губами:
— Ребятушки, пить надо, есть надо! Ночь уходит, скоро птички проснутся, запоют, а мы…
— Пить так пить! — подхватил Зацепин. — Давайте стаканы!
Мужчины приналегли на водку, закуски. Они пили молча, ожесточенно. Ганя в это время обняла Маркизетову и спрашивала у нее:
— Липочка, что с тобой?
— Жить стало невмоготу. Другие, Ганечка, в шелка наряжаются, а я — в сатиновые и ситцевые, как нищенка какая… да и то…
— Липа, ты в шелковом и таком… — заметила Ганя.
— Ах, Ганечка! Какая ты, Ганечка, недогадливая! Да разве можно мне в таком платье выходить на люди? Никак нельзя! Торфушки как увидят меня в нем, так и закричат: «Воровка! На ворованный наш харч разрядилась!» И никто не защитит меня от них. — Липа помолчала и, перестав всхлипывать, стала хвалиться: — А ты, Ганечка, думаешь, что у меня только это платье? У меня всякие платья в сундуке! Одних отрезов шерстяных шестнадцать, а шелковых… и разных цветов. Я как открою свою укладку, так они и заиграют цветами, будто в ней жар-птица. А надеть ничего не могу, обтрепанной хожу! Разве это не обидно мне?
Раздался стук в дверь. Друзья насторожились, подняли тяжелые головы.
— Кого это несет в такую позднень? — тревожно, со страхом сказал Аркашкин, хотел встать, но не мог.
— Впустите, — спокойно сказал Крапивкин. — Это свои.
Аржанов бросился к двери. На пороге появились высокие нарядные девицы с подведенными глазами и ярко накрашенными губами. Мужчины с веселым недоумением переглянулись.