Узколицая девушка поставила котелок на стол. Аркашкин изменился в лице. Он посмотрел в котелок со щами, брезгливо поморщился и, не глядя на девушек, спросил:
— А где брала их?
— В столовой, — ответила Фрося.
— Не может этого быть! У меня в столовой таких щей не бывает.
— Как не бывает? — загудели хором разливальщицы. — Окстись!
— Я только что из столовой, — громко сказала узколицая девушка. — Емельян Матвеевич, и тут, выходит, не он, а я виновата…
— Что она, сама сварила их?
Разливальщицы вскочили со скамеек. Среди них росло возмущение. Некоторые стали угрожающе кричать на Аркашкина.
— А может, и сама сварила, кто ее знает! — огрызался Аркашкин. — А может, съела, а воды зачерпнула из канавы в судок. Почем я знаю… Вот мои щи, они перед вами!
— Вот что, Аркашкин, вы забываетесь! — уже сурово сказал Долгунов.
— Я не забываюсь, не забываюсь. Откуда мне брать продукты? У меня норма.
— Так, так! Девушки и добиваются только этого — получать свою норму. Вы-то их норму жиров, мяса, рыбы получили полностью? Что вы даете? Обманывать вздумали. Вы ни разу не изволили побывать на полях, поглядеть, как они, эти торфяницы, трудятся.
Аркашкин улыбался, бледнел, краснел и метал злобные взгляды на торфяниц. Порой он, как зверек, огрызался, доказывал, что он старается, а на него просто нападают, торфяниц — тысячи, а он один. Потом он возвысил голос до визга:
— Они все недовольны, все до одной недовольны!
— Вы, Аркашкин, довольны! — сказал резко Долгунов.
— Как ему не быть довольным! — вставила со злым смехом Фрося. — Эно он какую ряшку-то наел! Она у него, девоньки, вот-вот, того и гляди, на части распадется — куда нос, куда губы…
— Подбородки отвалятся.
Громкий смех девушек раздался за спиной Аркашкина.
Каждое слово Долгунова вызывало в них чувство благодарности. На каждое лживое слово Аркашкина они немедленно и горячо отвечали все сразу, и Долгунову приходилось упрашивать их, чтобы они не шумели, говорили не скопом, а поодиночке. Парторг, видя, что ему трудно успокоить разбушевавшихся девушек, поднял руку и громко, чтобы его все слышали, сказал:
— Придется, Аркашкин, положение в столовой обсудить на заседании партбюро. Терпеть такие безобразия в столовой мы не можем.
Торфяницы прекратили шум, прислушались.
— Да, — спохватился Долгунов, — а рабочий контроль как работает?
От этого вопроса Аркашкина покоробило. Он вздохнул и, скосив глаза, наклонился к уху парторга:
— Нетактично говорить о рабочем контроле здесь, в присутствии торфяниц.
Долгунов вздрогнул, вспылил:
— Это почему? Почему, спрашиваю? Не отвиливайте! Говорите при народе, вот при них, все как есть!
— Это дело секретное, — буркнул Аркашкин, — а вы…
— Секретное? — удивился Долгунов и развел руками. — Уж не считаете ли вы, что о ворах надо говорить только секретно?
— Вы знаете, что мы из этого питания выдаем начальникам, и… — забормотал Аркашкин.
— Каким начальникам? — резко крикнул Долгунов. — Каким? Начальники получают свое снабжение! Что вы мелете! Вы, значит, обкрадываете торфяниц?
Из толпы вышел старик, подошел к столу.
— А-а-а, корзинщик! — улыбнулся Долгунов. — Здорово, мастер! — и протянул ему руку. — По какому делу? Обождите, мы сейчас разбираем тут важный вопрос, говорим о столовой.
— И я об ней, — сказал корзинщик. — Выслушай.
Старик, поймав на себе злой взгляд Аркашкина, нахмурился, достал платок и вытер им седые усы и жиденькую бородку.
Соня встала и подвинула ему стул.
— Дедушка, сядьте.
Старик ласково поглядел на нее.
— Спасибо, внученька, — и сел, расстегнув черный пиджак.
Торфяницы молчали. В кабинете стало тихо. Звенели мухи под абажуром и потолком.
— Рассказывайте, — Предложил Долгунов, — все, что знаете.
Девушки загудели:
— Дедушка, говори!
— Отдохнул немножко, отдышался, так слушайте. — Старик остановил взгляд на Долгунове и погладил рукой бороденку. — Раз как-то захожу в столовую, гляжу — в уголке, как мышь, сидит председатель рабочего контроля и рисовую кашу с тушеной свининой уплетает, а по его бритому подбородку сало течет. Да я, конечно, не обратил бы никакого внимания на него, ежели бы он только уплетал, а не плакал… Ну, его плач и заинтересовал меня, спрашиваю: «О чем плачешь, Ефим? Как тебе, — говорю ему, — не грех плакать за такой богатой кашей?» — «А как же, — отвечает он, — не плакать мне! Один сижу в рабочем контроле, людей, — поясняет он, — совсем нет, опереться не на кого».