— Юлия?
— Она самая.
— Откуда?
— Мечтаете? Помешала? Позвольте спросить — о ком?
— Нет, задумалась, глядя на детей.
Синие глаза Юлии были ярки, радостны, не то что тогда, в начале весны, когда она возвращалась из Рязани. Да и вся она сейчас была нарядной и светлой, как первый, только что распустившийся цветок.
«Совсем другая», — сказала про себя Тарутина.
Юлия стояла смущенно и думала, что Тарутина недовольна ею, не надо бы подходить.
«Может, Ольга здесь ждет кого-нибудь — назначила свидание, а я помешала ей, — подумала Гольцева. — И почему она с такой насмешкой оглядывает меня? Я ушла бы сейчас от нее, если бы не настоятельная просьба Лукерьи Филипповны…»
Юлия оборвала свои мысли и неожиданно для Ольги засмеялась. Тарутина резко выпрямилась и насторожилась, но тут же, уловив непосредственно-добродушные нотки в смехе Гольцевой, сама скупо улыбнулась.
— Ольга, не сердитесь, что я смеюсь. Смех прямо душит. Знаете, я… ха-ха… — проговорила Юлия, — я вспомнила одну сцену… Вы сейчас, да и я… ха-ха… смотрели, как… Ха-ха!
— Я не понимаю вас, Юлия, — строго и удивленно сказала Тарутина и опять насторожилась.
— Не сердитесь, Ольга. Я под вашим пристальным и насмешливым взглядом вспомнила птиц…
И Гольцева рассказала Ольге о том, как два года тому назад она была в Зоологическом саду, сидела на лавочке у озера.
— У берега стоял аист. Он стоял важно, склонив голову набок, на чуть приподнятое крыло. Стоял… ха-ха… на одной ноге и с презрением и насмешкой смотрел на лебедя. Последнему, видимо, не понравились и поза и взгляд аиста. Он с шипением бросился из воды на него. Аист тут же поднял голову и стал на обе ноги, выпрямился и принял почтительную позу и еще более почтительное выражение глаз, но с места не двинулся. Лебедь, заметив почтительность к себе в глазах и во всей фигуре аиста, успокоился и вернулся к лебедятам. Аист опять, дав отплыть лебедю, поднял ногу, склонил голову набок, на чуть приподнятое крыло, и с прежним выражением стал смотреть на лебедя, как бы говоря ему: «Хотя ты, лебедь, и очень красив, а я вот стою на одной ноге и посмеиваюсь над тобой». Лебедь, заметив насмешливую позу аиста, с еще большим шипением бросился к берегу. Аист немедленно выпрямился и принял почтительную позу. Лебедь, поглядывая на аиста, вернулся снова к лебедятам. Такая сцена между птицами продолжалась несколько минут. Наблюдая за ними, я и еще две девушки, незнакомые мне, от души посмеялись.
Закончив рассказ, Гольцева спросила:
— Ольга, правда смешно?
— Я аист, а вы лебедь, — сухо улыбнулась Тарутина.
— Какой я уж лебедь! — ответила Гольцева.
Лицо Ольги стало серьезным. Она подумала: «А эта девушка неглупа».
Тени деревьев и солнечные пятна по аллее удлинились. В тени молодая трава была мглисто-зеленой, на солнце же она казалась изумрудной — пламенела. Заметив, что Тарутина отвела взгляд от нее и смотрит в другую сторону, Юлия вздохнула, села на скамейку и задумалась. Молчание продолжалось. Наконец Ольга спросила:
— Гольцева, зачем вы рассказали эту сцену с птицами? Мне кажется, что вы ее только что придумали.
— Не знаю, для чего я вспомнила… — промолвила Юлия и, как бы спохватившись, пояснила: — Я не способна придумывать. Такую сцену я видела. Вспомнила же я ее, видно, только потому, что поняла: вы сердитесь на меня, не любите… Вы ведь тогда, когда мы шли из Рязани, всерьез приняли мои слова о загсе, о базарах и свадьбах?
— Если бы вы, Гольцева, стали продолжать о прошлом, которое вы, как и я, не помните, то я искупала бы вас в самом глубоком ручье, — проговорила Тарутина. — И это правда. Хорошо, что замолчали и свернули на другую сторону.
— Вы тогда не поняли меня. Я вовсе не жалела о прошлом, а только говорила о нем, какие были свадьбы и базары в селах. Говорила, конечно, со слов матери. Да и была я тогда в грустном настроении; даже, признаюсь, в очень подавленном. Я ходила в военкомат за справкой, узнать о близком мне человеке… — Юлия запнулась и покраснела. Оправившись от смущения, она пояснила: — В военкомате ответили: «Пропал без вести». От этого страшного слова «пропал» я закаменела. В таком состоянии я не могла выйти из города. Выбралась на третий день.
Девушка немножко помолчала и, волнуясь, продолжала:
— Моя мать до Советской власти из нищеты не вылезала. Всю молодость из нее высосали кулаки. Полусапожек не заработала, в лаптях щеголяла. Что мне вспоминать прошлое-то! — И Юлия покраснела еще больше.