У Гольцевой запершило в горле, а глаза, большие, синие, стали влажными от слез. Она подвинулась к Тарутиной и промолвила:
— Значит, и я, Ольга, пустышка… Нет, пустая бочка. Так и есть…
— При чем тут вы, Гольцева! — нервно, сказала Тарутина, не взглянув на девушку.
— Мне так радостно, что хочется прыгать. Если бы я была юношей или если меня никто не мог здесь увидеть, я встала бы на руки и прошлась бы колесом… Вот до чего я радостна. Ну, скажите, разве я не пустая бочка?
Подобрев, Тарутина рассмеялась.
— Не смейтесь надо мной, Ольга, — попросила обиженно Гольцева. — Я правду говорю, что прошлась бы таким манером.
— А весной, как вы сказали, тосковали о близком вам человеке, — заметила Тарутина. — Человек этот, оказывается, жив и здоров, и вы сейчас очень радостны. Что ж, это вполне законно. Я ведь говорила не о такой радости. И вы совсем не похожи на тех людей, о которых я только что говорила. Ваш близкий человек где работал?
— Председателем колхоза, — смутившись, не сразу солгала Гольцева. — А эти годы на фронте…
— Разве вы не желали тогда, чтобы близкий вам человек был счастлив в работе на таком ответственном посту? Разве вы, Юлия, не желали тогда, чтобы он так высоко поставил бы колхоз, что тот стал бы самым богатым колхозом в районе, а потом в области?
— Конечно. Да еще как! — призналась Гольцева.
— Значит, тосковали и мечтали об этом, о лучшей жизни? А когда близкий человек добился бы такого богатства в колхозе, разве ваше сердце не наполнилось бы счастьем?
— Да, — промолвила Гольцева. — Еще как! Я была б очень счастлива.
— Но вы, Юлия, не застыли бы в этом счастье?
— Конечно. Мне захотелось бы еще большего.
— Видите, на месте нам стоять никак нельзя. Таков закон жизни. В этом вечном движении наша сила и торжество.
Гольцева, вздохнув, промолвила:
— Все это, может быть, и так. Сегодня я радостна, счастлива, как никто, очень счастлива. А вот через два дня я затоскую. Близкий, дорогой мне человек уедет на фронт…
Юлия замолчала, и слезинки блеснули на ее золотистых ресницах.
Тарутина положила руку на плечо Гольцевой и, поцеловав ее в щеку, мягко сказала:
— А вы мечтайте о нем, верьте в мечтах в то, что близкий вам человек вернется. — Помолчав, она взволнованно добавила: — Воевать же, Юлия, сейчас необходимо. Нас ведь гады заставили воевать, мы защищаем свое отечество, свое счастье. Мы, советские люди, еще четверть века тому назад свернули с проселочного пути на широкую дорогу. Фашисты решили повернуть нас назад. Просчитались! Мы раздавим их!
Тарутина запнулась, сурово сдвинула брови, заглянув Гольцевой в лицо, почти приказала:
— Юлия, не сдерживайте слез, дайте им волю!
— Благодарю за совет, — вытирая платком глаза, промолвила Гольцева. — Вы, Тарутина…
— Хотите сказать, что я умница? Не надо. Рассержусь, — оборвала Ольга и, взглянув на часы, сказала: — Время — четыре. В кино идет новая картина. Поглядим, а?
— Что вы, что вы! — испуганно воскликнула Гольцева. — Я ведь, Ольга, хотела отсюда ехать на ваш участок. Так уж наказала мне Лукерья Филипповна. Сегодня чествуем ее, — ведь она, как вы знаете, проработала четверть века…
— Как же мы, такие нарядные, поедем? — спросила Тарутина. — В торфяных вагончиках? Да мы как трубочисты заявимся на юбилей.
Гольцева рассмеялась на слова Ольги, возразила:
— Да нет, Тарутина! Ровно в шесть часов вечера для нас подадут дрезину.
Девушки вышли из сада и направились в трест. В пути они мало разговаривали, больше молчали. Гольцевой все время хотелось поделиться своей радостью с Тарутиной, но она тут же спохватывалась и прикусывала губу.
«Скажу ей, а она вдруг и возненавидит меня… Нет, лучше не скажу. И он просил не говорить. Да и Ольга очень странная и гордая. Неужели она со всеми такая?»
Девушки вошли в здание треста, спустились в столовую и пообедали. Ровно в шесть часов им подали дрезину.
— Лукерья Филипповна всего настряпала. Трест отпустил продуктов… — нарушила молчание Гольцева.
— Ну, — отозвалась Ольга, — а я, Юлия, сейчас с большим удовольствием барана целого съем.
Дрезина пошла быстрее. Юлия взглянула на Ольгу. Та сидела боком к ней и смотрела на поля, залитые торфяной массой, на многие тысячи девушек, что там работали. Лицо Тарутиной было и строго и задумчиво.
«Нет, Ольга не станет мне подругой и тогда, когда узнает… Не полюбит…»
Гольцева потупила глаза.