«Сознают ли Григорий и Юлия то, что они находятся не наедине, а в обществе? — подумала о них Тарутина и тут же возразила себе: — Нет, они не сознают этого. А не сознают только потому, что слишком счастливы».
Ольга видела, что Гольцева, как и в городском саду, светилась вся изнутри. Григорий сейчас казался много моложе, его лицо приняло мягкое, юношеское выражение. Тарутина позавидовала их счастью и, поймав себя на этом, покраснела. Она задержала взгляд на группе девушек, остановившихся у окна.
«А эти вот? Будут ли они счастливы, как Юлия? Многие из них, быть может, никогда не найдут своего счастья: их женихи погибли. И эти девушки, не зная счастья и радости семейной жизни, будут жить как одинокие былинки. А я? Буду ли счастлива, как Юлия?»
В горле у. Ольги что-то запершило. Она втянула голову в плечи, резко отодвинула стул от окна и ткнулась лицом в черную штору.
На поселок накатывались песни и неясный гул говора, — тысячи торфяниц шли с работы.
Где-то далеко глухо и отрывисто куковала кукушка. В палисаднике, в тени деревьев, стрекотали кузнечики и сверчки.
На западе, далеко над торфяными болотами и полями, робко зажглась красноватая, как цветок дикой гвоздики, первая звезда.
Тарутина, глядя вдаль на пурпурный огонек звезды и прислушиваясь к говору и песням девушек, возвращающихся в поселок, не слыхала, как возле нее остановились Лукерья Филипповна и Даша Кузнецова.
— А мы тебя, Оленька, ищем, — коснувшись локтя Ольги, ласково сказала Ганьшина. — От кого спряталась за штору? От меня, старой, а?
Вздрогнув, Тарутина обернулась и, подавив в себе нерадостные мысли, поздравила знаменитую стахановку с праздником — с ее двадцатипятилетием работы на добыче топлива и с награждением ее орденом Трудового Красного Знамени.
— А ты когда приехала? — обратилась она к Даше.
— Только что прикатила, — ответила Кузнецова. — Как получила записку от Лукерьи Филипповны, так и поехала. Нил Иванович дал дрезину.
— На Юлию я не понадеялась. Оно так и вышло, — промолвила Ганьшина и кивнула в сторону Гольцевой и Григория.
— Да это Гриша! — воскликнула Даша и бросилась к нему. — Жив? А мы уж…
— Жив, Дашенька! — вставая, отозвался приветливо Тарутин. — Жив, а вы схоронили меня…
— Рада. От всего сердца поздравляю, Гриша! — Кузнецова покосилась на Гольцеву, сказала: — Что ж, давай, Гриша, поцелуемся.
— Как с таким женишком не поцеловаться! — шутливо заметила полная девушка. — Эно какой он красавец…
— Был женишок, да уплыл, — проговорила зеленоглазая девушка, та самая, что спорила с Наташей о кинокартине. — После этого я бы и целовать его не стала.
Девушки, стоящие поблизости, рассмеялись. Григорий и Даша обнялись и поцеловались. Кузнецова обернулась к девушкам и возразила:
— Это вы, товарищи, зря говорите! Этот кавалер, как я знаю, неженат. Мы с ним из одного села.
— Плохо знаете, — усмехнулась зеленоглазая.
Григорий Тарутин сразу вмешался в разговор:
— Даша, это правда. Познакомься с моей женой. Вот она! — И он взял Юлию, смутившуюся при виде Кузнецовой, под руку. — Вот она, Юлия…
Он не договорил, так как лицо Даши стало сразу серьезным, даже потемнело.
— Юлия? — сухо протянула Кузнецова. — Она твоя жена? Вот я, Гриша, если бы была на твоем месте, ни за что не женилась бы на ней.
— Почему? — удивился и растерялся Григорий и взглянул на Юлию, которая от слов Даши чуть побледнела и опустила глаза.
— Я и Ольга в половодье, возвращаясь из Рязани, чуть не искупали ее в ручье, — сказала Даша, — а ты женился на ней.
Заметив в глазах Юлии слезы, Даша рассмеялась и, рванувшись вперед, обняла ее. Осыпая поцелуями щеки, доб и губы, она закружилась с нею, выкрикивая:
— Поздравляю, поздравляю!
Отпустив Юлию, Даша обратилась к Григорию:
— Тарутин, и тебя поздравляю.
Лукерья Филипповна и гости прошли к столам. Ганьшина, несмотря на усталость, была весела. На ней синяя, из легкой шерсти юбка, черные туфли и белая батистовая блузка. На груди орден Трудового Красного Знамени. Она обвела взглядом столы и сказала:
— Уж какой раз я смотрю на них и каждый раз думаю: все ли поставлено и так ли? — Наклонилась к Тарутиной, шепнула: — А пироги укатали меня. Я согласилась бы три смены без отдыха проработать на поле. Анисимовна обезножела, отлеживается. Я говорю ей: «Иди нарядись», а она ни в какую: «Оставь меня, Луша. Дай мне полежать».
— Разве можно на столько людей напечь пирогов и печенья? — посочувствовала Тарутина.