Варя бойко ответила:
— А чем я хуже их! Нарядов у меня не меньше, вот и нарядилась. — И, наклонившись, сказала на ухо: — Только наряжаться-то не перед кем. Разве же для Феди Аржанова и Волдырина? Аржанов, говорят, в этом сезоне обращает внимание только на одну…
Соня стала пунцовой и опустила глаза.
— Ольгу и Дашу не видела? — желая переменить тему разговора, спросила она.
— Думаю, что не пришли еще. Знаешь, как Ольга работает… Даша и Катя изо всех сил стараются догнать ее, стать пятисотницами.
— Не догонят.
— И я так думаю. Верно, Соня, что Аржанов влюбился в тебя? Фельдшерица, говорят, от ревности ногти грызет, с тела спала.
— А это, Варя, ты сама у него спроси, — сказала сердито Соня.
— Что ж, Федька нравится мне, пожалуй, я познакомилась бы с ним, — призналась Варя. — Он и статен и красив. А тебе не нравится, а?
Соня промолчала, стала смотреть на сцену, на людей, сидевших за большим красным столом.
Варя хотела еще что-то сказать подруге, но запнулась. Долгунов встал и поднял руку; он терпеливо ждал той минуты, когда девушки перестанут говорить между собой, меняться местами, смеяться. Когда в зале установилась тишина, парторг огласил повестку собрания и предложил избрать президиум.
Раздались голоса:
— Долгунова! Долгунова!
— Барсукова!
— Завьялова!
— Ольгу Тарутину!
— Звягинцеву!
— Лизу Воробьеву!
— Фоломееву!
— Нила Ивановича!
— Федора Петровича!
— Катю Лукачеву!
— Довольно! Места не хватит за столом!
— Голосую! Кто за эти кандидатуры, прошу поднять руки! — Долгунов, посмотрев в зал, проговорил: — Единогласно!
Выбранные заняли места за красным столом.
Нил Иванович прошел к столику у края сцены, налил из графина воды в стакан, глотнул и стал медленно, с хрипотцой говорить. Речь его была скучна и длинна. В ней были только цифры: сколько добыли торфа в начале сезона, сколько за декаду, сколько надо всего добыть… Торфяницы сперва слушали начальника участка спокойно, а потом стали шептаться, разговаривать между собой. В середине речи докладчика зал уже приглушенно гудел. Долгунов то и дело звонил, призывал к порядку, но и это не действовало на собрание. В зале стоял гул. И только когда Нил Иванович, поправив очки, стал сообщать проценты выработки каждой бригады, торфяницы сразу притихли, их лица стали сосредоточенно внимательны. Начальник участка назвал имена двухсотниц, трехсотниц, четырехсотниц и, наконец, пятисотниц.
Девушки зааплодировали.
— Молодец, Тарутина!
Соня посмотрела на Ольгу. Она сидела спокойно за столом, статная и красивая. Ее большие черные глаза сияли. Губы плотно сжаты, не улыбались. Нил Иванович смотрел в длинный зал, на мелькавшие ладони, на возбужденные лица торфяниц и молчал: ждал, когда наступит тишина. Потом погладил усы и стал оглашать проценты отстающих бригад, называя громко имена бригадиров.
— Они не выполняют нормы. Девушки передовых бригад обязаны повлиять на них!
— Поди, Нил Иванович, сам поработай на поле Волдырина, — возразила бригадир Ильина, — так ты и пятидесяти процентов не выработаешь! Торф-то у него не сохнет! Инструмента не хватает, а какой есть — плохой!
— Дело, Ильина, говоришь!
— Зато Волдырин ежедневно сухой — проспиртовался!
Смех пронесся по длинному залу. Долгунов зазвонил в колокольчик, прокричал:
— Девушки, не шумите! Дайте закончить начальнику участка!
— Я, Емельян Матвеевич, уже кончил, — собирая со столика бумаги, сказал Нил Иванович.
— Девушки, переходим к вопросам, — предложил Долгунов.
Торфяницы не задавали вопросов Нилу Ивановичу.
Зал гудел.
— Что же, девушки, вы так и будете шуметь? Неужели у вас нет вопросов к начальнику участка? Говорите! Критикуйте! Для чего же мы тогда и собрались? — мягко, серьезно сказал Долгунов.
Девушки замолчали, в зале стало тихо.
— Вы молчите, и я молчу. Вот и выйдет у нас расчудесное собрание! Даже в газете о нашем молчании напишут: учитесь, мол, у торфяниц молчать на собраниях! — продолжал Долгунов.
Тихий говорок и шелест смеха пронеслись по рядам торфяниц.
Долгунов, положив колокольчик, закончил:
— Тогда, родные, прошу не ходить ко мне с жалобами, не шуметь у меня в кабинете.
Раздались голоса:
— Это не дело, Емельян Матвеевич!
— К кому же нам ходить-то, как не к тебе?
— Ходили и будем ходить!
— Уж ладно! Дайте мне, Емельян Матвеевич, сказать, — подняла руку немолодая торфяница в синем платке, в розовой кофте, с блестящими дутыми бусами на шее.