Феврония нуждалась во мне, чтобы поделиться впечатлениями.
— Посмотрите на эту камею! — показала она.
Я кивнула. Камея действительно заслуживала восхищения. Я не стала поправлять Февронию. Камея, камю — в конце концов не все ли равно! Разница лишь в двух-трех буквах. Главное, чтобы женщина знала, куда вешать украшение.
Я хмурилась. Потому что Мяртэн не стоял рядом со мной. Он отошел в сторону, словно почувствовав себя лишним.
— Где ваш друг работает? — спросила Феврония.
Зачем ей было это знать? Я ответила нехотя:
— В краеведческом музее.
Она удивилась:
— Это ведь не очень высокий пост?
— Да. Довольно скромный. А что?
— Нет, ничего. Знаете, — сказала Феврония сердечно, — иногда я верю, что вы хорошо ко мне относитесь. И мы вполне могли бы стать подругами. Но потом я опять не понимаю, что с вами происходит.
— Если бы я сама это знала.
— Я слыхала, что с людьми искусства трудно жить вместе, — сказала Феврония.
— Наверное.
Она хотела знать, почему так получается.
— Этого я не могу вам объяснить.
— Они слишком высокого мнения о себе. Но им было бы полезно иногда прислушиваться и к мнению народа.
— Вот видите, — сказала я ей. — Вы прекрасно на все отвечаете сами.
И Феврония обиделась. Я не стала объясняться. Время, отведенное на Помпеи, тоже чего-нибудь стоило, и не следовало бросать его на ветер.
Помпеи на девятнадцать столетий были похоронены под пеплом и лавой. Теперь же сюда являлись как на театральное представление. Подъезжали к воротам в роскошных лимузинах и машинах попроще. Всему миру требовалось знать о Помпеях. Мир хотел обязательно увидеть пса в смертной судороге, помпейские Торговый Дом и лавочки. Баню и театр.
Что касается театра, то при Нероне в Помпеях на десять лет запретили игры гладиаторов, поскольку во время одного представления вспыхнуло восстание. В те времена устраивали зрелища для того, чтобы отвлечь внимание народа от будничных трудностей жизни и вытеснить из мозгов недовольство. Видимо, дела Нерона были незавидными, если даже увеселительное заведение взбунтовалось.
Я думала, что pedotto тоже упомянет об этом. Но нет. Да и откуда ему, молодому человеку, знать историю своей страны, если в разные периоды истории ее трактовали по-разному в зависимости от интересов текущей политики.
Весь мир приезжает сюда, в Помпеи. Люди хотят своими собственными глазами увидеть обуглившуюся ковригу хлеба. Яичную скорлупу. Медицинские инструменты и швейные иглы.
И вдруг мною овладела безумная ревность. Я подумала снова о том же самом, о чем думала в Неаполе. Что достоинства эстонского народа известны только эстонцам. Ни его таланты, ни его трудолюбие не смогли привлечь к нему внимания, какое он заслужил, а вот раскопки из-под лавы или появление из-под растаявшего ледника могли бы вызвать к нему интерес и заставить разыскивать на географических картах. Но этого я не решилась пожелать своей родине. Может быть, это даже испугало бы ее, если бы вдруг возник столь большой интерес.
На пороге одной виллы изображение и надпись предупреждали о собаке: «Cave canem». На пороге другой гостей приветствовали: «Salve!»
Мейлер считал, что еще лучше было бы сообщить входящему: non omnibus sum domi — я не для всех дома.
Феврония возражала:
— Нет, нет! Человек должен быть гостеприимным.
Мейлер холодно ответил:
— До известного предела.
— И где этот предел? — спросила Феврония, призывая меня на помощь.
— Предела нет, — сказала я. — Но все-таки он должен быть.
— Я этого не понимаю. Потому что ко мне может прийти каждый, — не сдавалась Феврония.
Мейлер тоже не уступал.
— Неужели каждый? Или все же только те, кого бы вы хотели видеть? А если кто-нибудь вдруг захочет вторгнуться к вам насильно?
— Такому я, естественно, дверь не отворю.
— Вот видите, это разумно, — подытожил Мейлер.
Я сказала Константину:
— Какие бездомные здесь вечера. Ни одного освещенного окна.
— Дом, в котором я живу, стоит возле железнодорожного виадука. Но, кроме того, уже с раннего утра дворничихи «беседуют» друг с другом, перекрикиваясь через улицу. Вы понимаете, что это значит? — спросил Константин.
— Мы вас понимаем, — сказал ему Мейлер. — Мы утешаем вас тем, что жизнь в больших городах становится всеобщей бедой. Я читал, что в Америке каждую минуту убивают человека.