С самого утра я носила с собой букетик цветов чеснока.
— Смотри, они не увяли.
Как бы в ответ на это Мяртэн сказал, что видит седой волос у меня на голове.
— О-о, их достаточно. Если посмотреть поближе.
В стекле виднелось мое отражение: стройная женщина в платье без рукавов, которое ей идет.
— Жарко, — пожаловалась я.
— Да. А что поделаешь?
Сесть под широкий зонтик? Где-нибудь, куда проникает морской воздух.
— Сядем, — сказал Мяртэн.
Мы словно находились среди декораций итальянской оперы. Сцена освещена радостным солнечным сиянием. Яркие веселые краски декораций. Перголы с бумажными розами и реквизитом из папье-маше. Так и казалось, что сейчас на улице соберется хор и танцоры сбегут вниз по лестницам на площадку перед кафе «Перуджино», где мы стояли и раздумывали: остаться здесь посидеть или не оставаться?
— Гляди, та монахиня возвращается, — сказала я. — Теперь ты сможешь ее рассмотреть.
— Думаешь, это прилично? Да и та ли это самая монахиня?
— Та, та.
— Их две, — сказал Мяртэн.
— Смотри на ту, которая с книжками.
— Это газеты.
— Какая разница, пусть газеты.
— Это вовсе не все равно, газеты или книжки. В этом все же есть разница, — заметил Мяртэн.
— О боже! — засмеялась я. — Смотри же скорее!
Вблизи лицо монахини выглядело не таким молодым, как мне показалось. Но все равно, она была очень хороша.
— Монахиней я бы не хотела быть, — сказала я. — Их жизнь безутешна, разве не так? — Но я сразу же поняла, что «безутешна» неверное слово.
— А они считают нашу жизнь безнадежной.
— Думаешь, они вполне счастливы?
— Думаю, — ответил Мяртэн. — Потому что они верят и не сомневаются. Все, кто верит, внутренне счастливы.
Мы обошли «Перуджино» стороной. Чтобы оно не соблазнило нас усесться под зонтиком.
Ума не приложить: куда бы еще пойти? Мяртэн на ходу развернул карманный план Капри.
— Пойдем в сад Августа.
Конечно, в сад Августа. И если бы время только позволило, еще полюбоваться видом с Домецута или осмотреть виллу Йови. Пойти на Монте Соляре.
Мяртэн сложил план и сунул его в карман. Мы надеялись, что с помощью прохожих найдем сад Августа.
Художники-маринисты еще не сумели уловить удивительную красоту южных морей. В большинстве случаев получаются только слащавые картинки. Синяя бесхарактерная слащавость. Художники лучше понимают мощные волны шторма или море, нахмурившееся тучами злой непогоды. Потому что спокойное море может ожить на холсте лишь в том случае, если художник передаст ему свои раздумья. Но тот, кто не познал внутренних штормов и мятежей и порывов отчаяния, кто живописует лишь внешние признаки, тот не знает о море ровным счетом ничего.
Так говорил мне один художник. И это запомнилось, потому что в других областях искусства дело обстоит так же.
Прямо у наших ног, в глубине, протянулась песчаная полоса берега Марина Пиккола. С этой стороны острова на море не падала длинная тень высокой стены скал. Как с другой стороны, со стороны Гротта Адзурра.
И цвета моря имели здесь гораздо более плавные, почти незаметные переходы. Потому что огромная морская поверхность отражала лишь сияние неба и не имела собственного выражения. Только в одном месте, где на виду легли тени высоких скал, поверхность моря была гораздо выразительнее.
Я находилась среди этой безмерной голубизны — словно в прекрасное воскресное утро моего детства.
Уже прошло полдня.
Тени пиний лежали на светлых песчаных дорожках сада Августа. Я держала Мяртэна за руку — казалось, отпусти ее, и исчезнет это хрупкое, мимолетное настроение.
Ни Мяртэн, ни я не знали названий здешних деревьев. Да этого и не требовалось. Они бы все равно не вместились в эту прогулку, где было место только для нас самих.
И тогда… и тогда Мяртэн вдруг высвободил свою руку из моей. Сказав, что, по его мнению, все здесь выглядит слишком слащаво.
— Что ты сказал, Мяртэн? Слишком слащаво? — спросила я оторопело.
На развилке дорожки показались наши знакомые Константин и Мейлер. Меня смущала встреча с профессором — ведь я отказалась прогуляться с ним по саду Августа. Они еще не заметили нас, но это могло случиться каждую секунду.
Мейлер ростом был профессору по плечо, из-за чего Константину приходилось нагибаться к нему при разговоре. Словно он не был уверен, что иначе его слова дойдут до собеседника.
— Опять вы спорите, — сказала я.
— На споры уходит полжизни, — пожаловался Мейлер.