— Да здравствует Анакреон, певец вина и любви! — воскликнул вдруг Константин. У нас у всех щеки уже славно порозовели, и каждому страстно хотелось поучать других.
— Ничего мы не учимся! — воскликнул Мейлер. — Те, кто вечно подчеркивает, что они учатся, на самом деле лишь учатся копировать и репродуцировать. Потому что творчеству никто ни от кого научиться не может.
Мимо нас прошел светловолосый мужчина. Светлые вельветовые брюки, пиджак небрежно переброшен через плечо.
— Неужели это сейчас модно? — спросил Мейлер о его костюме.
Мы считали, что модно.
— А я? Разве у меня не модный костюм?
Мы считали, что не модный.
— Как же так? — воскликнул Мейлер с неподдельным изумлением. — Не модный? Но моя жена купила его в магазине полуфабрикатов. И потом его перешили за десять дней по фигуре. Я все время считал это достижением портняжного искусства.
Мяртэн посмотрел на часы.
— Мы как раз успеем, — успокоил его Константин. Он был в возвышенном настроении и напоминал хорошо воспитанного мальчика, который попал под влияние дурной компании. Мы казались друг другу бесконечно симпатичными.
Мейлер обнял Мяртэна за шею:
— Я давно уже хотел сказать вам вот что: у цивилизации обломали ее лучшие, самые плодоносные ветви. Среди моих родственников были весьма выдающиеся люди. Обратили внимание — я сказал «были». А у моммзенов вы об этом ничего не узнаете. Моммзены не исследуют, моммзены только перекатывают приемлемые ходячие истины из одного столетия в другое.
— Марк, не кипятитесь, — сказал Константин. — Всегда, когда хочешь, чтобы тебе верили, следует говорить холодно и бесстрастно.
Я спросила вполголоса у Мяртэна:
— Ты ведь жил все время в одной комнате с Мейлером. Разве же вы не беседовали друг с другом?
— Беседовали, — ответил Мяртэн. — Но не о личных делах.
Я давно заметила, что те, кого жизнь жестоко била, не станут обнажать душу перед каждым первым встречным.
Большими шагами площадь пересекал молодой человек. Он показался нам чертовски знакомым. Только тогда, когда он пошел между столиков, мы узнали его.
— Риккардо! — воскликнули мы хором и радостно замахали ему руками.
Pedotto объявил, что если мы не собираемся просить итальянское правительство о предоставлении политического убежища, то у нас остались считанные минуты, чтобы успеть в Марина.
Подобного намерения у нас не было вовсе, и поэтому мы сразу же закончили банкет.
Расплатились по счету.
— Сказано, что человек должен не копить, а растрачивать, — горестно вздохнул Мейлер. У него были серьезные опасения, что подарок жене купить не удастся.
До отхода корабля оставалось лишь с десяток минут.
— Buono viaggio! — пожелал нам официант, он слегка пошатывался. Или это нам только так показалось?
— Addio! Grazie! — поблагодарил Константин от нашего имени. Розовые пятна на его щеках становились все шире.
Букетик цветов горного чеснока я не забыла на столике. Цветы все еще не увяли.
— Что за чудесные цветы, — сказала я Мяртэну.
— Этот день, по-твоему, был самым длинным днем в твоей жизни? — спросил он.
Ох, нет. Счастью всегда не хватает времени. Но я сказала:
— Это был прекрасный день.
10
Нам оставалось пробыть в Риме еще четверть дня.
Единоборство Иакова с ангелами продолжалось. Уж лучше это, чем платонизм. Наивные, пустые и схематичные, религиозные картины. Любое искусство по-своему лицемерно. Потому что дух человеческий как бы не желает приспосабливаться к голой истине. Ему требуются мифы.
Последние часы в Риме мы провели в Ватиканской пинакотеке.
Это было нехорошо с моей стороны, что среди таких редкостных художественных сокровищ я могла рассуждать столь трезво. Но некоторые картины прямо-таки настраивали против себя. Они предлагали благостные пустыни. Какие-то вечные сумерки и страх. И требовали безвольного подчинения этим сумеркам. Но смысл святости искусства был у них упрощен и уравновешен. Только черт и ангел.
У Мейлера возникли примерно такие же мысли, как и у меня. Но он считал, что писатели должны разрушать мифы, выступать против обожествления. Потому что, если человеческий разум уже проникает в галактику, должен же он справиться с мифами и псевдоистинами в общественной жизни. Оборвать и отбросить фиговые листки, налепленные на вещи нормальные и естественные.
Фиговые листки-то и разозлили Мейлера. Эти ватиканцы были моралистами: всем античным статуям они налепили фиговые листки. Но именно они-то и разжигали любопытство, а фигуры выглядели еще более обнаженно-стыдливыми.