— Конечно, — сказал Мейлер, — общество чувствует себя неуютно, когда кто-то начинает разрушать мифы.
Он спросил, что я об этом думаю.
Я ответила, что любая поэтизация веры есть зло.
— И все-таки вера необходима. Потому что те, кто занимается поисками истины, всегда бывают больше биты, чем те, которые просто верят.
— Это ничего не значит. Сейчас уже во всем мире разрушают мифы.
Так сказал Константин.
Мяртэн сказал:
— Дай мне руку.
Я дала.
Он положил мне на ладонь Ватиканскую лиру. Неужели он ходил за нею в какой-нибудь Банко ди Санто Спирито?
— Твоему сыну, — сказал он.
Сама я совсем забыла про свое обещание сыну.
— Мяртэн, — смогла лишь выговорить я, держа лиру на раскрытой ладони, — ты помнил даже об этом.
Почему я была грустная?
Ведь для меня повторилась весна.
Я видела, как Примавера шла стремительным шагом через апельсиновые рощи. Босая, с цветами в спутавшихся волосах, с венком из трав на шее. Но у рта складка боли, в глазах затаенная забота и печаль.
Феврония сказала Мейлеру с восхищением:
— Смотрите, как точно рисовали в старину. Это были действительно великие художники.
— А как же, — ответил Мейлер, — сразу видно, что одежда Иосифа из козлиной шерсти. Хорошо все то, что можно рассмотреть глазами и потрогать руками.
Из-за Февронии я была вялой и невыспавшейся.
Половину ночи она укладывала чемодан. Вынимала оттуда покупки, упаковывала заново, лучше, как ей казалось. Укладывала, разворачивала, заворачивала, снова укладывала. Шелестела бумагой и рассуждала вслух, как разместить все, что не могло вместиться.
Потом она пошла в ванную. Долго плескалась там. Когда я уже решила, что она завершила свою обычную возню, Феврония принялась стирать белье.
Едва я задремала, как услыхала щелчки вновь открываемых замков чемодана.
Мои нервы были напряжены до предела, я не могла уснуть.
Феврония выдрала листок из записной книжки и написала на нем свой домашний адрес. Чтобы я когда-нибудь приехала к ней в гости.
— Я была бы очень рада, — сказала она сердечно.
Все-таки я заснула. Потому что проснулась от скрипа кровати. Феврония делала зарядку. Упражнения, напоминающие движение ног велосипедиста.
— Вы вообще не спали?
— Немножко все-таки поспала, — бодро ответила она.
Чемодан снова был открыт. Феврония намеревалась лучше переупаковать свои вещи.
— Каждому надо что-нибудь подарить, — пояснила она, указав на груду пакетиков.
— Что вы подарите матери? Она на мгновение растерялась.
— Куплю ей что-нибудь дома. Она человек старый, что ей подаришь? Да у нее и есть все. Мне надо дочери привезти.
Очевидно, таков закон жизни. Что родители отдадут свою часть детям, дети своим детям, а не наоборот.
Мадонны имелись в изобилии.
Византийские — статичные и высокомерные. Беспомощные по форме и малокровные. Впрочем, этого нельзя было сказать о румяной молодой Марии Рафаэля.
Так или иначе, но всех мадонн делало схожим одно: они были довольны своим ребенком. Как и земные женщины: для каждой ее ребенок мил, дорог и красив. Но ни Мария и никакая другая мать не сумели предвидеть судьбу своего сына. Или уберечь его от распятия. Матери всегда опасаются за человечество и пытаются уберечь его ценой жизни своих сыновей.
Я рассматривала «Святое семейство», изображенное живописцем Карло Маратти, и думала: каким бы святым ни было семейство — испытания не минуют его.
Святые — одни только святые. Много святых Павлов и Петров. И Иуд. Много мучеников. Много апокалиптических видений. Мучений Иеронима.
С такой же силой прозрения следовало бы в наши дни изображать фашизм. И еще опасность атомной войны, которая дамокловым мечом нависла над нами.
— Неужели вы думаете, что этого еще не делали? — сказал Константин. — Ведь были же все те современные попытки экспрессивного самовыражения. Скульптуры — искаженные, придавленные, скрюченные. Живописные картины, на которых человек изображался разрубленным на куски или с выпущенными кишками. Такой образ мышления, такое кричащее видение опасности — ведь это же и есть голос боли.
Константин напомнил мне:
— Саския, вы обещали ответить на мой вопрос.
— Вы об этом не забыли?
— Как видите.
Я пожала плечами:
— Пожалуй, и теперь я не смогла бы сказать больше. Знаю Италию так же мало, как и в первые дни поездки. Даже свою родину приходится познавать всю жизнь.