Я не сказала ему, что все же кое-что узнала. Немножечко лучше научилась понимать себя. И то, на что я способна, — я ведь всего лишь слабый человек. Всех нас терзает мировая скорбь, и мы пытаемся исправить мир, но с собой совладать не можем.
Говорят, что монахи святые только на картинах.
По пути в Ватиканскую пинакотеку я видела в папском государстве столько роскоши, что можно было онеметь. Мог ли Христос предположить, что последователи его учения о равенстве, о простоте жизни превратятся в класс господ, живущих во дворцах? Что в каждом городе Ватикан откроет банк, что идеи превратятся в прозаический предмет торговли?
Мейлер заявил, глядя на изображение небесных чудес:
— Верую только в одно небесное благодеяние. Если женщина очаровательна — вот это подарок небес. Саския, — сказал он, — вы были славной спутницей. Вы только радовали меня.
Я ответила ему теми же словами. Так я и думала.
В этот день, день отъезда, мы все старались сказать друг-другу что-нибудь приятное. Словно боялись, что такой случай больше не представится. Это было вместо прощания. Через несколько часов каждый из нас снова пойдет своим путем.
Любая религия дает обещания. Персианский аашаур самый щедрый. Он длится десять дней, и в течение этого времени всем умирающим открыт вход в рай.
Живописные изображения рая начали утомлять как декламация. Слишком много было этой небесной красоты в однообразном решении: ангел и черт.
Один мой знакомый художник писал только проселки да камни. Иногда еще груши на столе. В большинстве же случаев — скопища валунов или отдельные глыбы. В них не было никакого сюжета, но в его живописи они становились великим обобщением, гораздо большим, чем это было задумано самим художником.
Мейлер сказал:
— Я так разорился, что даже на жевательную резинку не хватит.
— А у меня как раз осталось столько мелочи.
— О-о! — Он покачал головой. — Вы практичны.
Нам с Мяртэном больше нечего было обсуждать. Мы рассматривали вместе святых и мучеников и святые семейства.
Прямо из Ватикана нас отвезли на аэродром. Рим казался уже совершенно чужим городом, до которого мне нет никакого дела.
…В московском аэропорту дул сильный ветер. Я крепко держала бумажный пакет, в котором была моя шляпа с красной розой, чтобы ветер не выхватил ее.
Небо обложили облака, погода была прохладной, но в воздухе пахло весной. Трава уже начинала зеленеть, а листва на деревьях еще не появилась.
Я смотрела по сторонам. Казалось, всем некогда. Совсем другой темп. Мои спутники были рассеянны и настроены празднично. Некоторые из них незаметно растворились в общей массе пассажиров, встречающих, провожающих… Те, кому еще далеко было до дома, торопились продолжить путь поездами и самолетами. Константина встречали друзья. Прежде чем сесть в машину, он помахал мне рукой. Мейлер ушел с женой.
Только мы с Мяртэном все еще стояли.
— Чего ты плачешь? — спросил Мяртэн. — Ведь ты решила так, как тебе хотелось.
И Мяртэна ждали в Москве на семинаре.
— Ты надолго задержишься?
— На несколько дней.
Я кинулась ему на шею и поцеловала его.
Сказала, глядя в его лицо:
— Будь счастлив. Мой единственный, мой любимый.
— Будь счастлива, Сась, — ответил Мяртэн и заговорщицки подмигнул. А может быть, чтобы успокоить меня? Или в знак примирения?! Или ему не оставалось ничего другого? Или в этом таилось горестное признание: моя оболочка пуста…
Я знала, что мы уже больше не увидимся. И что он никогда меня не забудет. Так же, как я не смогу забыть его.
Теперь уже больше никогда.
Никогда.
1973
Л. Аннинский
ВИНЬЕТКА ДЫБОМ
…А среди синего неба стоит облачко, маленькая белая виньетка…
Узкая специализация Лилли Промет — мастерство детали. Это уже почти легенда, закрепленная за ней критиками: какая-нибудь легенда ведь непременно закрепляется за всяким крупным писателем. Легенда Промет — ее стиль: точность штриха, яркость пятна, отточенность линии и изящество рисунка — все это выводится прямо из биографии: будущая писательница родилась в семье художника! Некоторые биографы находят даже более узкий источник: дело в том, что с тринадцати до восемнадцати лет таллинская гимназистка продолжала образование в художественно-промышленном училище по классу керамики, там она и поставила себе руку, отработала стиль (твердость, точность, орнаментальность). Подоспевшие события сорокового года метнули юную художницу в другую сферу: в журналистику. Постав руки однако не изменился, только окреп, на всю жизнь определив систему жанровых предпочтений: зарисовка, реминисценция, «новеллетта», повесть из сплетения «новеллетт», роман из сплетения (или наложения) повестей, общая тяга к миниатюре, к быстрому штриху, к импрессии наброска. Последующие события жизни не располагали к выписыванию завитков: молоденькая эстонка эвакуировалась в «азиатскую глушь», работала в татарском колхозе, домой вернулась — через блокадный Ленинград; путь выпал тяжкий; однако сквозь зимнюю кровавую толщу, сквозь мертвую войну проросло все то же: тонкая прихотливость письма. Теперь критики связали этот стиль с психологией писательства, с чисто женской проницательностью: зоркость на мелочи, нюансировка, мелодический контрапункт, магия недоговоренности, и опять: штрихи и контуры; щегольской пуантилизм, иероглифы, виньетки, детали…