Она знает, что ее чувство не встретит ответного, она знает, что обречена жить с ним одна, лелея в груди воспоминание о единственном поцелуе, о единственном моменте, в котором они были вдвоем, и были вместе.
Но она не боится. Ей нужно больше: ей нужно искупить вину, защитить, позаботиться о том, чтобы даже после ее смерти Кларк оставалась в безопасности. Чтобы никто никогда не посмел причинить ей боль.
Она говорит с детьми, один из которых станет ее преемником. Она берет с каждого из них клятву, что они позаботятся о Кларк. И после этого со спокойной душой выходит на бой, который может стать для нее последним.
«Я не буду смотреть, как ты умираешь»
«Значит, время прощаться»
Но Кларк приходит, и протискивается через толпу, и откидывает с головы покрывало, и Лекса впервые за несколько месяцев вздрагивает от вошедшей в сердце надежды. Надежды на то, что однажды… Когда-нибудь…
Роан нападает на нее сзади, и она отбивает его удары, и кричит, и сражается так, будто это главный бой в ее жизни, и каждая ее клеточка, каждый дюйм кожи чувствует на себе взгляд — взгляд той, которая все-таки пришла, несмотря ни на что, несмотря на боль, несмотря на предательство, несмотря на то, что не хотела этого сражения.
Все странным и ужасным образом закручивается в череду событий, наползающих одно на другое, и за этими событиями чувства становятся только острее, ярче, но для них совсем не остается времени.
Люди Кларк уничтожают триста воинов, посланных для их защиты. И Кларк умоляет пощадить их, умоляет не мстить, оставить их в живых. И Лекса соглашается с этим.
Люди Кларк нападают на деревню, и в Полис привозят пленницу, и Лекса понимает, что раньше не задумываясь велела бы убить ее, а теперь она не может, не может сделать этого, потому что она обещала, потому что Кларк смотрит на нее, и в ее глазах уже не просьба, а почти приказ. И Лекса выполняет этот приказ.
Она велит собрать армии и заблокировать людей Кларк, чтобы они больше не смогли причинить никому вреда. Но этого недостаточно, и она понимает, что ей всегда будет недостаточно, что бы она ни сделала, как бы ни решила, — ей всегда будет недостаточно.
И всегда будет черта, разделяющая их, черта, с одной стороны которой — ее люди, а с другой — люди Кларк, и эти люди слишком разные, слишком не похожие друг на друга, и они никогда не смогут жить в мире.
Кларк приходит, чтобы попрощаться, и просит прощения, но Лекса знает: прощения просить не за что. За свои решения командующая отвечает сама, так? Но если так, то почему так больно внутри, и почему по щекам катятся непрошенные слезы, а из горла рвется отчаянное, то, чему никогда не суждено выйти наружу, то, что обречено быть похороненным под обломками разбитого сердца: «Не оставляй меня».
«Может быть, однажды мы ничего не будем должны нашим людям»
«Надеюсь»
Они держат друг друга за руки, и Кларк притягивает ее к себе, и целует, и Лекса понимает вдруг, что все ее «невозможно» и «никогда» — это лишь миф, химера, оправдание, придуманное ею самой, не имеющее ничего общего с реальностью. Она чувствует руки Кларк на своем теле, и язык, ласкающий губы, и садится на постель, и смотрит в глаза, и видит в них то, чего не хотела замечать раньше, то, чего, оказывается, боялась даже больше, чем собственных чувств. Она видит любовь.
Счастье — огромное, великое счастье — наполняет ее полностью, до краев, и она знает, что так хорошо не будет уже никогда, потому что такие мгновения бывают только один раз, и остаются в вечности, остаются в памяти, остаются навсегда.
Она идет по коридору, и на губах ее плещется «не уходи». Она знает, что это невозможно, знает, что Кларк не сможет остаться, но знает и другое: она не простит себе, если не попросит.
Что-то взрывается в ее животе ужасающей болью, и она смотрит вниз, и видит, как черная кровь стекает вниз по одежде, и Кларк с перекошенным от страха лицом хватает ее за плечи, и Титус роняет пистолет из ослабевшей руки.
Она знает, что скоро умрет, но думает только о том, что успела сделать главное: успела сделать все для того, чтобы защитить Кларк, все для того, чтобы она осталась жива. Она чувствует слезы, капающие на ее лицо, и видит наполненные болью глаза, но губы ее раздвигаются в улыбке, потому что «я не хочу другую командующую, я хочу тебя», потому что «я не позволю тебе умереть», потому что «прошу тебя, не уходи, пожалуйста».
— Лекса… Господи боже мой, Лекса…
Горячие ладони обожгли прикосновением ее щеки, и Алисия задрожала всем телом, возвращаясь в реальность, в эту реальность, в которой Элайза плакала навзрыд, прижимаясь к ней, целуя ее лоб, подбородок, сжимая в ладонях ее лицо.
— Лекса…
Две жизни безумным потоком смешивались в одну, и было отчаянно трудно отличить, какая из них уже закончилась, а какая еще нет, но Алисия знала одно: губы, целующие ее лицо, и руки, опустившиеся ей на плечи, и запах — запах клубники и холодной воды — все это было реальным, все это было прямо сейчас, и этого было достаточно.
— Ты жива, — шептала Элайза снова и снова. — Ты жива. Ты вернулась. Ты жива.
Алисия с усилием оторвала от себя ее руки, и притянула ближе, и обняла трясущееся тело, и прижалась щекой к мокрой щеке.
— Кларк, — выдохнула она. — Я здесь. Все хорошо. Я здесь.
Ей нужно было еще несколько минут на то, чтобы прийти в себя, на то, чтобы внутри окончательно уложилось увиденное, услышанное, почувствованное. Но Элайза, похоже, думала иначе: она всхлипнула, отодвинулась и резкими, рваными движениями принялась стягивать с Алисии одежду.
— Что? Кларк, что ты делаешь? Подожди.
Она была похожа на сумасшедшую: раскрасневшаяся, заплаканная, но с такой силой, таким упрямством в глазах, что становилось немного страшно. Алисия перехватила ее руки, уже успевшие оторвать несколько пуговиц на рубашке, и крепко сжала, заставляя остановиться. Элайза замотала головой и попыталась вырваться.
— Нет, — как в бреду шептала она. — Нет. Сейчас. Прямо сейчас.
И тогда Алисия опрокинула ее на спину, и легла сверху, накрыв собственным телом, и прижала к дивану, не давая пошевелиться.
— Кларк, — тихо сказала она, чувствуя, как извивается под ней Элайза. — Я никуда не уйду, слышишь? Я здесь, я жива. Просто… Подожди, ладно?
В голубых глазах мелькнуло понимание. Элайза моргнула, будто принимая эту просьбу, и перестала вырываться. Алисия опустила голову на ее плечо и наконец позволила собственным слезам вырваться наружу.
***
Они лежали, обессиленные, мокрые от слез друг друга, и Элайза крепко сжимала шею Алисии, не в силах отпустить, разжать хватку даже на секунду. Ей все казалось, что если она отпустит, то все закончится, рухнет, и тогда уже точно — смерть, потому что еще раз она всего этого просто не переживет.
— Что ты видела? — тихо спросила Алисия, и ее дыхание обожгло ухо Элайзы.
— Все. Я видела все.
Все с самого начала — Ковчег, отца, мать, сложные решения и первые потери. И тюрьму, и полет на землю, и Финна, и Белла, и остальных. И — ее. Ужасающе красивую, страшную, вершащую правосудие и управляющую судьбами людей.
Она видела и Аркадию, и Полис, и гору Везер. И предательство, и боль, и прикосновения пальцев к беззащитной коже. И «Не ври себе, Кларк. Ты хорошо знаешь, что это значит», и «Я не могу всего этого испытывать к ней. Я просто не могу».
И вечное противоречие, разрывающее связь между ними на части, а после отчего-то делающее эту связь еще прочнее, еще крепче: «Она или мои люди?»
— Я всегда выбирала их. Не тебя, а их. Господи, как я могла допустить это? Как я могла допустить ЭТО?
Ее трясло, но Алисия по-прежнему прижимала ее к дивану своим телом, не давая двигаться. И от этого было пусть немного, пусть самую малость, но легче.
— Как я могла позволить, чтобы все зашло так далеко? Когда Беллами и Пайк убили твоих людей, я должна была вместе с тобой идти на Аркадию, и захватить ее, и судить тех, кто это натворил. Я не должна была их защищать.
— Они были твоими людьми, Кларк. Ты должна была защитить их.