Ей нравилась эта девочка. Она понравилась ей с самого начала, когда они стояли на поляне спина к спине и отбивались от мертвых. Она понравилась ей с самого начала, когда вошла в шатер с высоко поднятой головой и ровными плечами. Когда на вышке решила идти спасать неизвестных ей людей. Когда сидела рядом в замке призраков и касалась плечом плеча, и от этого касания почему-то холодели ладони и отчаянно билось в висках: «Не смей».
Это было слишком. Все это было слишком похоже на то, что было давно, раньше. На то, что потом кончилось так ужасно, так плохо. Алисия знала: она не сможет пережить это снова. Не теперь. Не с ней.
Но сейчас, когда нужно было оттолкнуть, когда нужно было отвернуться, она почему-то никак не могла заставить себя этого сделать. Она стояла, опустив руки вниз, и считала про себя: один, два, три, восемь, тринадцать. И с каждым числом уговаривала саму себя: «Еще немного. Еще совсем чуть-чуть».
Досчитав до двадцати восьми она снова ухватила Элайзу под мышки и, развернув, усадила на ящик. Сделала шаг назад и продолжила одеваться.
— Расскажи мне о своем плане, — услышала она.
— Морскому льву не нужны ни вы, ни мои люди. Ему нужна я. Пусть забирает меня, а остальных отпустит.
Элайза охнула, а затем практически закричала:
— Прости, но это безумие. Ты не можешь быть уверена, что он отпустит пленных и прекратит охоту на остальных. Если ты так хочешь переговоров — отправь к морскому льву кого-то другого!
— Нет. Я командующая. И я не отправлю в пасть льву больше ни одного человека.
— Он убьет тебя.
Алисия резко повернулась и, с силой сжав губы, посмотрела на Элайзу:
— Ты не знаешь, как я сражаюсь. Возможно, именно я убью его.
Она не ожидала того, что произошло дальше, и растерялась, услышав смех Элайзы. Истерика? Или ей и впрямь смешно?
— Ты действительно считаешь, что он будет сражаться честно, Лекса? После того как он убил свою дочь, только чтобы отомстить тебе? После того, как он нарушил договор? После всего этого?
От этого «Лекса» у Алисии снова похолодели ладони, но она лишь сжала их на мгновение, чтобы после жестом остановить продолжавшую говорить Элайзу:
— Достаточно. Есть вещи, которые ты не в силах изменить, Кларк. Я — командующая, и мой долг — сражаться за мой народ.
Она увидела как Элайза встает на ноги, морщится от боли и делает шаг вперед, оказываясь совсем близко. Увидела ее голубые глаза, увидела ее искривленные от злости губы и выпяченный вперед подбородок.
— А долг твоего народа — сражаться за тебя, Лекса. Сражаться за то, во что мы верим. Сражаться за новый мир. И ты не можешь лишать нас этого.
Алисия протянула руки, чтобы поддержать Элайзу, но та отпихнула ее и осталась на ногах, хотя, видит бог, никто не знал, чего ей это стоило.
— Ты — не мой народ, — сказала Алисия сквозь зубы. — Ты — лидер небесных и должна защищать их.
— Ты еще не поняла? — прищурилась Элайза. — Нет больше земных и небесных. Нет больше твоего или моего народа. Есть просто люди — живые. Пока еще живые. И если тебе нужно подтверждение… Изволь.
Алисия вспыхнула, когда Элайза упала перед ней на колени. Упала, проглотив рвущийся наружу крик, упала, вытянув руки по швам и глядя снизу вверх строгим взглядом.
— Я клянусь тебе в верности, командующая землян. С этого момента мои люди станут твоими людьми, а твои люди — моими. Я клянусь защищать тебя всеми имеющимися у меня силами и отдать за тебя жизнь, если потребуется. Нет больше небесных людей, и мы не станем тринадцатым кланом. Мы станем частью нового мира, мира, который ты поведешь к новому будущему.
Алисия молча смотрела на нее. Она не понимала, не хотела понимать, не была готова понять. Почему? Почему сейчас? Почему так быстро и так сильно?
— Не ты начала эту войну, но ты ее закончишь, — снова зазвенел волнением голос Элайзы. — Я верю в тебя, Лекса. Всегда верила и верю сейчас. Не отталкивай тех, кто может тебе помочь. Помнишь, ты сказала однажды, что лидер — этот тот, кто может сказать своему человеку: «Иди и умри за меня»? Сейчас я говорю тебе: я готова умереть за тебя. Отдай мне приказ, и будь что будет. Ты не пойдешь в пасть льва одна. Мы пойдем туда вместе. И ты возьмешь с собой каждого, кто захочет быть с тобой рядом в этой борьбе. Потому что ты вправе отправлять нас на смерть, но не вправе запрещать нам верить в то, во что мы верим.
Алисия больше не могла это слушать. Ее губы дрожали, а ногти впились в ладони, причиняя ужасную боль. Больше всего на свете ей хотелось выскочить из шатра, прыжком перемахнуть ров и уйти в лес, чтобы никогда не вернуться сюда, никогда не видеть этого лица, никогда не слышать этого голоса, никогда не чувствовать… Чувствовать?
— Во что ты веришь? — тихо спросила она, опускаясь на колени перед Элайзой. — Во что ты на самом деле веришь, Кларк?
Холодные пальцы коснулись ее ладоней и обхватили их, сжимая. Губы, еще секунду назад пылающие гневом, вдруг разомкнулись и как будто стали припухшими, почти детскими. И складка между бровями разгладилась, и скулы перестали быть острыми, и взгляд, чертов взгляд потеплел, как будто глаза в секунду из обсидиановых стали небесными, из ледяных — теплыми.
— Я верю, что вместе мы сможем освободить наших людей, — прошептала Элайза. — Верю, что только вместе мы справимся с морским львом, с морским дьяволом, да хоть с чертом лысым. Верю, что именно ты должна вести нас, потому что, если говорить честно, мне кажется, что больше никто не сможет.
Она говорила правду: Алисия знала это. Но эта правда пугала ее даже больше чем перспектива отправиться в пасть морского льва.
— Хорошо, — сказала она, решившись. — Я возьму с собой каждого, кто захочет пойти. Но не тебя, Элайза. Только не тебя.
========== Глава 18. Quod erat demonstrandum ==========
Мерфи всеми силами пытался не потерять сознание. Знал: если отключится, то лишится даже мизерного шанса на спасение, шанса, которого, вероятно, у него уже не было, но — как знать? Может, спасение спустится к нему на сияющем вертолете или в виде рыжей красотки с бокалом мартини?
Его тащили за руки и когда он спотыкался, то ударялся грудью и животом о жесткую поверхность скалы и мысленно ставил еще одну галочку в списке повреждений на и без того уже избитом до крайности теле.
Неужели они и впрямь собираются бросить его в яму с мертвецами? Что ж, разве это не будет достойным финалом для изменника родины, приговоренного к смерти и позже помилованного и отправленного к «сотне»? И разве не забавно, что родина, которую он предал, перестала существовать меньше чем через год после того как его посадили?
— Итак, уродец. Последний шанс. Начинай говорить или отправишься к мертвым.
Его бросили на землю лицом вниз, так, что голова оказалась на самом краю ямы, кишащей гнилыми мертвяками. Он мог чувствовать их мерзкий запах, мог слышать издаваемые ими звуки, дьявол, да он мог бы даже дотянуться до парочки из них, если бы его руки не были заломлены за спину.
— Ну? Будешь говорить?
Он рассмеялся. Смех отдавался болью в животе, в груди — похоже, эти ублюдки все-таки отбили ему легкие. Он мог бы очень многое им рассказать. Например как в шестнадцать лет избил собственного отца, застав его трахающим соседку в гараже среди разбросанных инструментов. Или как его младший брат — один из семерых чертовых младших — умер, потому что некому было отвезти его в больницу, умер, потому что всем было плевать, что маленький ребенок три дня кряду ничего не ест и истошно кашляет. Еще он мог бы рассказать как однажды к нему, тусующемуся с такими же отбросами, подошел мужик в пальто и предложил легкое дело: нужно было всего лишь отправиться на церемонию награждения очередного мудака, пронести с собой оружие и сделать пару выстрелов. Он мог бы рассказать как его избивали — может, семь суток подряд, может, тридцать — после вторых он сбился со счета. Как не давали спать, есть, пить. Как требовали только одного: «Скажи, кто тебя нанял». Он мог бы рассказать как смеялся им в лица, потому что не мог дать им того, что они требовали, не мог не из-за того что не хотел, а потому что они не верили ему, не верили, что он говорит правду, а он действительно говорил правду, и эта правда казалась ему средоточием зла, средоточием его глупой и нелепой жизни.