Когда рядом послышался голос Элайзы, он не поверил своим ушам. Обернулся, чтобы убедиться, воткнул лопату в землю и прищурился, пытаясь рассмотреть.
— Посмотри на свои ладони, — сказала Элайза. — Ты стер их до крови.
Он не стал смотреть. Зачем? Все равно он должен был закончить работу.
— Идем со мной.
Ее приказа он не посмел ослушаться. Прошел следом за ней в тень, сел на траву, принял протянутую бутылку с водой и осушил ее одним махом, даже не заметив вкуса. Элайза сидела рядом и смотрела на него — осунувшаяся, с собранными сзади в хвост волосами, но такая же красивая и голубоглазая, какой он ее помнил.
— Зачем ты это делаешь? — спросила она. — Хочешь себя наказать?
— Я должен похоронить мертвых, — ответил он то, что отвечал и другим до этого.
— Нет, Белл. Ты хочешь наказания, и раз тебя не стали наказывать другие, ты решил сделать это сам.
Она достала из кармана брюк платок, налила на него воды и принялась промывать раны на его ладонях. Осторожно, очень бережно, почти не больно.
— Хочешь, я тебя накажу? — спросила, закончив. — Могу назначить тебе наряд вне очереди или что-то еще. Или, если тебе нужно не наказание, а прощение, то я могу тебе его дать.
— Я не хочу его просто так, — сквозь зубы сказал Беллами. — Я хочу его заслужить.
— Так заслужи, — пожала плечами Элайза. — Хватит изводить себя бессмысленным трудом, лучше приди в себя и займись настоящим делом.
Он вспыхнул и сжал губы. Настоящим делом? Да кто теперь доверит ему настоящее дело? После всего, что он натворил? После всего, что он наделал?
— Белл, — услышал он жесткое. — Если хочешь продолжать себя жалеть, то вали к черту из моего лагеря. Мне не нужны тут жалкие слюнтяи, не умеющие справляться с чувством вины. Думаешь, мне легко было вернуться сюда, зная, что я увижу Рейвен? Думаешь, легко было смотреть ей в глаза? Но я это сделала, потому что смерть Финна — моя вина, и мне теперь жить с этой виной. И тебе придется.
***
— Доктор Розмари, Элайза отправляет гонца в Люмен, к командующей, и велела спросить, нужно ли нам что-то из лекарств.
— Секунду, Джаспер. Давай напишем список.
Голоса отдалились, и Октавия за руку притянула к себе Линкольна.
— Кажется, у нас есть минут десять без назойливого доктора, — прошептала она.
Он упрямо замотал головой, но она обхватила его за шею и повалила на себя, впиваясь в тесно сжатые губы.
— Будешь сопротивляться, и у меня разойдутся швы от усилий, — предупредила со смехом. — Ты же знаешь: мне бесполезно отказывать.
Линкольн изобразил на лице злость, но перестал сопротивляться и поцеловал Октавию: аккуратно, нежно, как будто взял губами переспелую ягоду.
— Да брось, — она укусила его за губу и сверкнула взглядом. — Разве так целуют восставших из мертвых?
Она сжала его шею руками и снова поцеловала — с силой, с напором, заставляя разомкнуть губы и пустить ее внутрь. И настал момент, когда — она почувствовала — он не смог больше сопротивляться. Зарычал сквозь зубы и ответил на поцелуй, царапая ее подбородок щетиной, грубо проникая языком в рот и ладонью придерживая затылок.
— О да, — прошептала она, наслаждаясь ощущением тяжести его тела. — Наконец-то.
Его рука забралась под одеяло и нащупала обнаженную грудь. Октавия выгнулась навстречу, если бы могла, она бы обхватила его ногами, и сжала бы изо всех сил. Но приходилось быть осторожной, и она только шевелилась под ним, горячо откликаясь на грубоватые ласки.
— Сними майку, — велела она между поцелуями, — и убери одеяло. Я хочу чувствовать тебя, а не эту чертову ткань.
Линкольн сел и посмотрел на нее, но она прикусила губу, и он послушно снял футболку, сбросил одеяло на пол и лег рядом с ней на узкую кровать, стараясь не придавить, не задеть, не потревожить.
— Дурак, — зашептала, поворачиваясь на бок и прижимаясь лбом к его лбу. — Какой же ты дурак.
Она знала, что он ранен, видела, что его торс залеплен в тех местах, где пули ее отца и его банды пробили его тело, но она больше не могла ждать. Ее охватила какая-то безумная жажда жизни, жажда любви, жажда чего-то очень особенного, чего-то, что было непосредственно связано с ним.
— Знаешь, когда я влюбилась в тебя? — спросила она, опуская руку вниз и ощупывая его напряженные бедра. — Когда подошла к клетке, и ты посмотрел на меня из нее, посмотрел исподлобья, но не сердито, а изучающе. Тогда я поняла, что ты будешь моим. Чего бы мне это ни стоило.
Она прижалась обнаженной грудью к его груди — гладкой, без единого волоса. Застонала от удовольствия и нащупала наконец застежку штанов. Линкольн ухватил ее за бока и с легкостью поднял, ложась на спину и усаживая на себя сверху.
— Уверена, что можешь? — спросил он.
— О, ты даже не представляешь, — ответила она.
Желание смешивалось внутри со слабостью, которая все еще наполняла ее тело. Она быстрыми пальцами расстегнула застежку и погладила, забираясь внутрь. Там все было так, как она и мечтала — сильным, твердым, напряженным.
— Лежи, — сказала она, сходя с ума от ощущения его под своими руками. — Я хочу сама.
Приподнялась и опустилась на него — медленно, аккуратно, едва сдержав назревающий в груди стон. Ей хотелось чувствовать его полностью, чувствовать все его тело, но она помнила о не заживших еще ранах, и не хотела причинять ему боль.
Вот только Линкольн, похоже, думал иначе.
Стоило ей опуститься на него и шевельнуть бедрами, как он одним движением перевернул ее на спину и лег сверху, опираясь на локти. Октавия практически не чувствовала его веса — только там, внизу, где все горело огнем, разливалось удовольствием, и чуть-чуть, совсем немного, сладкой болью.
Линкольн прижался лбом к ее лбу и посмотрел в глаза.
— Смотри на меня, — попросил он тихо. — Я хочу, чтобы ты смотрела на меня.
От первого движения Октавия едва не закричала: настолько сильным было чувство, охватившее все тело, от головы до пят. Она прикусила губу, но Линкольн взглядом заставил ее перестать. Она потянулась, чтобы поцеловать, но он качнул головой, и одновременно с этим — бедрами.
И она поняла. Поняла, что ему важно сейчас не столько быть внутри, сколько знать, что она видит его, что она смотрит на него, что она жива и принадлежит — и будет принадлежать — только ему одному.
Это не было романтично, и красиво это не было тоже. Он просто лежал на ней и двигал бедрами, то мягко врываясь внутрь, то выходя обратно. Но для нее, для них, эти движения были самой сладкой в мире музыкой, самым прекрасным в мире танцем.
— Я люблю тебя сейчас и буду любить всегда, — молча говорила она, обнимая ногами его бедра.
— Я буду твоим до самого конца, когда бы этот конец не настиг нас, — отвечал он, едва шевеля губами.
— Сколько бы ни было впереди дней, каждый из них я хочу провести с тобой.
— Сколько бы ни было за спиной боли, в тебе теперь — моя жизнь, и мое будущее.
В этом было что-то удивительное: лежать под ним, и чувствовать его внутри, и раскачиваться ему навстречу, и обнимать за шею, и смотреть, неотрывно смотреть в его глаза, глубокие, поразительные глаза, в которых она с самого первого дня с легкостью читала все, что он прятал от целого мира, все, что он охотно отдавал ей одной.
— Я не могу больше, — прошептал он.
— Ты можешь, — прошептала она. — Еще несколько секунд, прошу тебя, еще несколько секунд.
И он дал ей эти секунды: растянутые во времени, торопливые, жаркие секунды, в которые удовольствие волнами накрывало ее от бедер к груди и от груди к бедрам. Она чувствовала каждое его движение, каждый толчок, и видела в его глазах невероятную силу, силу, которую он все еще сдерживал, но которую — она знала — однажды отдаст ей, отдаст, не задумываясь, до последней капли.
Она первой разомкнула губы, чтобы застонать, и он поймал ее стон губами, и вобрал в себя, и отдал ей свой собственный, яростный, сильный. И замер, тяжело дыша, по-прежнему глядя в ее глаза.