— Сделаю так, чтобы ты меня помнил.
***
Толпа расходилась по шатрам, воины отвязывали тело Титуса от столба, а Вик поднял на руки Элайзу, чтобы отнести ее обратно в медпункт. Он был рад, что командующая приняла именно такое решение. Чертов сукин сын заслуживал смерти. Если бы не он, то помощь пришла бы гораздо раньше, и все закончилось бы по-другому.
И Джаспер остался бы жив.
Он спустился с постамента, аккуратно ступая, чтобы не уронить Элайзу, но путь ему преградили двое воинов.
— В чем дело?
— Командующая приказала отнести лидера Небесных людей не в медпункт, а в ее покои.
Вик посмотрел на Элайзу. Та лежала на его руках, уронив голову на плечо, и молчала: похоже, произошедшее забрало у нее остатки сил, и говорить она больше не могла.
— Ладно, — сказал он. — Но я отнесу и останусь с ней.
Следуя за воинами, он прошел по дороге к зданию, поднялся по лестнице на верхний этаж и вошел в комнату, по периметру которой горели десятки факелов. У окна стояла широкая кровать, и он уложил Элайзу поверх покрывала, напоминающего звериные шкуры, и посмотрел в ее равнодушное лицо, и сел на пол, уверенный, что никуда не уйдет.
Но ему пришлось. Через несколько минут (а, может, и часов, — от усталости Вик плохо понимал течение времени) в комнату вошла командующая и сказала:
— Оставь нас.
Вик знал, что так и будет, он был готов к этому, но когда она посмотрела на него, когда прозвучало это жесткое «оставь нас», он не смог сопротивляться. Единственное, на что его хватило, это подойти к командующей и сказать, глядя в холодные глаза:
— Если ты обидишь ее, я убью тебя своими собственными руками.
Она моргнула, едва заметно кивнув, и он вышел, и закрыл дверь, и сел рядом с ней на пол, снизу вверх глядя на застывших по обе стороны охранников.
Похоже, эту ночь им придется коротать вместе.
***
Алисия дождалась, пока закроется дверь, и взяв со стола ковш, принялась один за другим гасить факелы. Ее люди перестарались: она лишь велела подготовить новую комнату, а они превратили ее в какой-то мавзолей.
С момента, как она вошла в комнату, Элайза ни разу не пошевелилась. Лежала поверх покрывала, даже не поправив задравшуюся на бедрах простыню, обмотавшую тело. Глаза были открыты, но смотрела она только в потолок.
Соблазн погасить последний факел был сильным, но Алисия не стала этого делать. Отложила ковш, подошла к окну, встала у него, заложив за спину руки и почти наслаждаясь болью в раненой ноге.
Ей хотелось большего. Хотелось больше боли, гораздо больше, потому что она знала, что заслужила эту боль.
— Розмари дала мне лекарство, которое поможет тебе заснуть. Если хочешь.
Ответа не было, но в повисшей тишине Алисия поняла это как «нет», а не «да». Она смотрела из окна на темный Люмен, на гаснущие один за другим костры, на освещенную факелами стену периметра.
— Офелия мертва. Я убила ее. И бункер уничтожен, вместо него теперь осталась только большая яма.
И снова тишина. Она знала, что нужно обернуться, нужно посмотреть на Элайзу, подойти к ней, сесть рядом, но не могла себя заставить. Подумалось вдруг: «Можешь ты или нет, сейчас важнее — она. И то, что нужно ей».
Она позволила себе еще несколько секунд, после чего с силой вдохнула холодный ночной воздух, развернулась и подошла к кровати, присаживаясь на самый край. И посмотрела на Элайзу.
Та по-прежнему лежала в той же позе, в которой ее оставил Вик. Остановившиеся глаза смотрели наверх, и прядь волос, отмытых, но все еще сохраняющих розовый оттенок, упала на лоб и щеку.
— Скажи мне, что я могу сделать, — попросила Алисия тихо. — Я сделаю все, что ты скажешь.
И снова молчание. Казалось, что Элайза даже не слышит, не пропускает в себя никаких слов. Алисия протянула руку и убрала прядь волос с ее щеки, избегая касаться кожи.
Она ждала крика, но его не было. Только тишина, чертова гнетущая тишина, разрывающая сердце на части.
— Хочешь, я позову кого-нибудь из твоих людей? Октавию, или Маркуса, или Вика? Они побудут с тобой вместо меня.
— Нет.
Господи, это было такое тихое, такое равнодушное «нет», что Алисия едва удержала свой собственный вопль. «Хотела боли, командующая? Получай!» — подумала она.
— Я буду здесь, — сказала чуть слышно. — Ты можешь закрыть глаза и поспать, потому что я никуда не уйду. И стану охранять тебя, охранять твой сон.
Элайза послушно закрыла глаза. Алисия долго сидела, глядя на нее и отчаянно желая прекратить это, отвести взгляд, уйти, сбежать куда-нибудь с обнаженным мечом, и погибнуть от зубов мертвых или от выстрелов живых. Но она сидела и продолжала смотреть.
Минута за минутой, час за часом.
Она смотрела, и как будто проживала все то, что пришлось вынести Элайзе. Ей казалось, что это ее тело терзали мерзкие руки, что это ее душу разрывали на ошметки, что это ей причиняли такую боль, которую невозможно вынести.
Она видела, что Элайза не спит. Невозможно спать, застыв в одном и том же положении, не шевелясь вообще, не двигаясь, как будто тело замерло, замерзло, застыло словно пластиковая кукла.
И когда прошло несколько часов, и последний факел догорел, наполняя комнату остатками дыма, Алисия протянула руку и коснулась плеча Элайзы.
Она закричала так страшно, что слезы выступили на глазах, а в груди будто все вспыхнуло, превращаясь в пепел. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал Вик. Он запнулся, увидев, что Алисия держит в своих руках кричащую Элайзу, прижимая ее к себе, выдохнул что-то неразборчивое, похожее на рык, и вышел, снова закрыв дверь.
А в руках Алисии билось и вырывалось холодное тело. Простыня сползла вниз, но Элайза не обращала на это внимания. Она продолжала кричать, бить Алисию кулаками по плечам, груди, по лицу, и та давала ей это делать, не уклонялась, только глаза закрывала от особенно чувствительных ударов.
Этот жуткий крик раздирал ее изнутри. Он был как тысячи лезвий, вонзающихся в теплое, беззащитное, открытое. Он был как само олицетворение самого жуткого в мире отчаяния, как боль, которую невозможно выразить, невозможно объяснить, и пережить невозможно тоже.
Она кричала очень долго. Алисия чувствовала, как по щекам текут слезы, как рвется из груди рыдание, но оставалась на месте. Она плакала, держа Элайзу в своих руках, и не шевелилась, и молчала, и снова оставалась на месте. Знала: только это сейчас может помочь, только это может хоть как-то облегчить, только это она может сделать для нее.
Не пытаясь успокоить собственную боль, не пытаясь заговорить, не пытаясь уклониться от ударов. Просто оставаться здесь, и быть рядом, и выдерживать то ужасное, жуткое, мерзкое, что вместе с криками вырывалось наружу.
И настал момент, когда Элайза стала затихать. Ее трясло, тело исходило дрожью от головы до пят, но Алисия держала крепко, все сильнее сжимая плечи, помогая лечь на бок, расправляя съехавшую вниз простыню. Она легла рядом и с силой обняла, прижав Элайзу к себе, забирая себе часть ее дрожи, согревая ее собственным телом.
Они так не заснули в эту ночь — ни одна, ни другая. Лежали поверх покрывала, не шевелясь, и Алисия глотала соленые слезы, а Элайза то затихала в ее руках, то снова начинала дрожать.
***
— Знаешь, на кого ты похож? — спросила Октавия. — На старую бабку! Ходишь и бурчишь: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Я не твоя дочь, и уж тем более не внучка, ясно? А теперь посторонись и дай мне пройти!
Она решительно отодвинула Линкольна в сторону и вышла из медпункта. Ее все еще покачивало, но ноги держали достаточно крепко для того, чтобы передвигаться самостоятельно.
— Видишь? — спросила она, торжествующе глядя в его серьезные глаза. — Я не инвалид, и могу ходить сама.
Линкольн пожал плечами и двинулся следом, готовый подстраховать и поймать в любой момент, но этого не потребовалось: Октавия действительно шла сама. Час назад Розмари сделала ей перевязку и сказала, что кожа на шее хорошо срастается. Это значило, что совсем скоро там будет только шрам, и можно будет наконец избавиться от повязки.