Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:
— Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу батрачку звали Мари-Клод.
Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:
— Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?
— Да ведь честному человеку такие слова слушать — прямо нож в сердце, — оправдывался гренадер, — легче на месте помереть, чем такими чудищами заморскими любоваться: отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за кюре сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!
Сержант скомандовал:
— В строю не разговаривать!
— Мы и так не разговариваем, сержант, — ответил гренадер, — да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-то попу!
— Гренадер, — оборвал его сержант, — мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.
Он снова повернулся к женщине:
— А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?
— Ничего не сталось, потому что его убили.
— Где убили?
— В лесу.
— Когда убили?
— Третьего дня.
— Кто убил?
— Не знаю.
— Не знаешь, кто твоего мужа убил?
— Нет, не знаю.
— Синие убили? Белые убили?
— Ружье убило.
— Третьего дня, говоришь?
— Да.
— А где?
— Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.
— А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?
— Пошла с детьми.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Где спишь?
— На земле.
— Что ешь?
— Ничего.
Сержант скорчил классическую солдатскую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.
— Совсем ничего?
— Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.
— Так. Выходит, что ничего.
Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, сказал: «Есть хочу».
Сержант вытащил из кармана краюху хлеба — свое дневное довольствие — и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Те с жадностью принялись уплетать хлеб.
— А себе не оставила, — проворчал сержант.
— Потому что не голодна, — сказал солдат.
— Потому что мать, — сказал сержант.
Мальчики перестали жевать.
— Пить хочу! — сказал один.
— Пить хочу! — сказал другой.
— А в этом чертовом лесу даже ручья нет! — воскликнул сержант.
Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.
Старший выпил и скорчил гримасу.
Младший выпил и сплюнул.
— А ведь какая вкусная, — сказала маркитантка.
— Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? — осведомился сержант.
— И еще какой, самой лучшей! Да ведь они деревенщина.
И она вытерла чарку.
Сержант снова приступил к делу:
— Значит, сударыня, спасаешься?
— Пришлось.
— Бежишь, стало быть, прямиком через поля?
— Сперва я бежала, сколько хватало сил, потом пошла, а потом свалилась.
— Ох вы, бедняжка, — сказала маркитантка.
— Люди всё дерутся, — пробормотала женщина. — Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Мужа моего убили. Вот это я поняла.
Сержант с силой ударил прикладом о землю и сердито прокричал:
— Какая глупость эта война, прах ее возьми!
Женщина продолжала:
— Прошлую ночь мы в дуплине спали.
— Все четверо?
— Все четверо.
— Спали?
— Спали.
— Спали, — повторил сержант, — стоя спали. — И он повернулся к солдатам. — Ребята, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.