Девяносто третий год

Затем, повернувшись к солдатам, она добавила: "Не стреляйте, братцы!"

Она бросилась в кустарник. Солдаты последовали за ней.

И впрямь там кто-то был.

В самой гуще кустарника на краю круглой ямы, где лесорубы, как в печи, пережигают на уголь старые корневища, в просвете расступившихся ветвей, словно в зеленой горнице, полускрытой, как альков, завесою листвы, сидела на мху женщина; к ее обнаженной груди припал младенец, а на коленях у нее покоились две белокурые головки спящих детей постарше.

Это и была засада!

-- Что вы здесь делаете? -- воскликнула маркитантка.

Женщина молча подняла голову.

-- Да вы, видно, с ума сошли, что сюда забрались! -- добавила маркитантка.

И заключила:

-- Еще минута, и вас бы на месте убили!..

Повернувшись к солдатам, она пояснила:

-- Это женщина!

-- Будто сами не видим! -- сказал кто-то из гренадеров.

-- Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили, -- не унималась маркитантка, -- надо ведь такую глупость придумать!

Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на страшные лица.

Дети проснулись и захныкали.

-- Мне есть хочется, -- сказал один.

-- Мне страшно, -- сказал второй.

Лишь младенец продолжал спокойно сосать материнскую грудь.

Глядя на него, маркитантка проговорила:

-- Только ты один не растерялся.

Мать онемела от ужаса.

-- Да не бойтесь вы, -- крикнул ей сержант, -- мы из батальона Красный Колпак!

Женщина задрожала всем телом. Она робко взглянула на сержанта и не увидела на его обветренном лице ничего, кроме густых усов, густых бровей и пылавших, как уголья, глаз.

-- Бывший батальон Красный Крест, -- пояснила маркитантка.

А сержант добавил:

-- Ты кто такая, сударыня, будешь?

Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. С равнодушием дикарки она даже не потрудилась прикрыть голую грудь. На избитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.

-- Нищенка, что ли? -- спросил сержант.

В разговор снова вмешалась маркитантка:

-- Как звать-то?

Вопрос прозвучал по-солдатски грубо, но в нем чувствовалась чисто женская мягкость.

Женщина невнятно пробормотала в ответ:

-- Мишель Флешар.

А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.

-- Сколько же нам времени? -- спросила она.

Мать не поняла вопроса. Маркитантка повторила:

-- Я спрашиваю, сколько ему лет?

-- А, -- ответила мать. -- Полтора годика.

-- Смотрите, какие мы взрослые, -- воскликнула маркитантка. -- Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.

Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели окончательно проснуться, смотрели вокруг с любопытством и, казалось, даже не испугались. Уж очень были пышны плюмажи у гренадеров.

-- Ах, -- вздохнула мать, -- они совсем изголодались.

И добавила:

-- Молоко у меня пропало.

-- Еды им сейчас дадут, -- закричал сержант, -- да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?

Женщина молча смотрела на сержанта.

-- Ты что, не слышишь, что ли?

Она пробормотала:

-- Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.

-- Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?

-- Не знаю.

Но сержант не унимался:

-- Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок, брат, расстреливают. Поняла? Потому отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?

Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов. Сержант повторил:

-- Где твоя родина?

-- Не знаю, -- ответила женщина.

-- Как так не знаешь! Не знаешь, откуда ты родом?

-- Где родилась? Знаю.

-- Ну, так и говори, где родилась.

Женщина ответила:

-- На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.

Туг пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту задумался. Потом переспросил:

-- Как ты сказала?

-- Сискуаньяр.

-- Так разве твой Сискуаньяр -- родина?

-- Да, это мой край.

Она нахмурила брови и сказала:

-- Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.

-- Ну и что?

-- Это ведь разные края.

-- Но родина-то у нас одна, -- закричал сержант.

Женщина упрямо повторила:

-- Мы сискуаньярские.

-- Ну, ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! Твоя семья оттуда?

-- Да!

-- А что делают твои родные?

-- Умерли все! У меня никого нет.

Сержант, человек красноречивый и любитель поговорить, продолжал допрос:

-- У всех есть родные или были, чорт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.

Женщина слушала, оцепенев, эти окрики, похожие более на звериное рычанье, чем на человеческую речь.

Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила головку грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.

-- Как зовут крошку? -- спросила она. -- По-моему, она у нас девица.

Мать ответила:

-- Жоржетта.

-- А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.

-- Рене-Жан.

-- А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди какой щекастый.

-- Гро-Алэн, -- ответила мать.

-- Хорошенькие детки, -- одобрила маркитантка, -- посмотрите только, прямо взрослые.

Но сержант не унимался:

-- Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?

-- Был дом.

-- Где был?

-- В Азэ.

-- А почему ты дома не сидишь?

-- Потому что его сожгли.

-- Кто сжег?

-- Не знаю. Война сожгла.

-- Откуда ты идешь?

-- Оттуда.

-- А куда идешь?

-- Не знаю.

-- Говори толком. Кто ты?

-- Не знаю.

-- Не знаешь, кто ты?

-- Да просто бежим мы, спасаемся.

-- А какой партии ты сочувствуешь?

-- Не знаю.

-- Ты синяя? Белая? С кем ты?

-- С детьми.

Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.

-- А вот у меня детей нет, -- вздохнула она. -- Все некогда было.

Сержант снова приступил к допросу.

-- А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант, я с улицы Шерш-Миди, мать и отец у меня были, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?

-- Флешары. Просто Флешары.

-- Флешары -- это Флешары, а Радубы -- это Радубы. Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они такого нафлешарничали твои Флешары?

-- Они пахари. Отец был калека, он не мог работать, после того как сеньор приказал избить его палками; так приказал его сеньор, наш сеньор; он, сеньор, у нас добрый, велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: "Хватит с него ста палок", и мой отец с тех пор и стал калекой.

-- Ну, а еще что?

-- Дед мой был гугенотом. Господин кюре сослал его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.

-- Дальше?

-- Свекор мой контрабандой занимался -- соль продавал. Король велел его повесить.

-- А твой муж чем занимался?

-- Воевал.

-- За кого?

-- За короля.

-- А еще за кого?

-- Конечно, за своего сеньора.

-- А еще за кого?

-- Конечно, за господина кюре.

-- Чтобы вас всех громом порасшибало! -- вдруг заорал один из гренадеров.

Женщина подскочила от страха.

-- Видите ли, сударыня, мы парижане, -- любезно пояснила маркитантка.

Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:

-- О господи Иисусе!

-- Ну-ну, без суеверий! -- прикрикнул сержант.

Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое чутье.

-- Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, -- четыре годочка, а младшему -- три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать -знатная обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я -- маркитантка, а занятье наше маркитантское такое -- разноси себе воду, пусть кругом стреляют и убивают. Хоть тут все на свете перевернись. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Ну, доложу я вам, было дело! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, его теперь так называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, чорт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января жарили ему каштаны, а он сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили "на доску", как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела... Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет. Послушайтесь меня, идите с нами. У нас в батальоне все славные ребята, будете маркитанткой номер второй, я вас живо делу научу. Нет ничего проще, -- дадут тебе большую флягу и колокольчик, а ты расхаживай себе спокойно, ступай в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: "А ну, сынки, кому пить охота, а ну?" Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить вот всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, и синие и белые, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Нелепое это занятие -- драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы не смотрите, что у меня такой вид, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой бы вышел. Не бойтесь ничего.