Девяносто третий год

Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:

-- Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу служанку звали Мари-Клод.

Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:

-- Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?

-- Да ведь честному человеку такие слова слушать -- прямо нож в сердце, -- оправдывался гренадер, -- легче на месте помереть, чем на этих самых чудищ заморских глядеть: отца сеньор искалечил, дедушку из-за кюре сослали на галеры, свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!

Сержант скомандовал:

-- В строю не разговаривать!

-- Мы и так не разговариваем, сержант, -- ответил гренадер, -- да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-нибудь попу!

-- Гренадер, -- оборвал его сержант, -- мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.

Он снова повернулся к женщине:

-- А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?

-- Ничего не сталось, потому что его убили.

-- Где убили?

-- В лесу.

-- Когда убили?

-- Третьего дня.

-- Кто убил?

-- Не знаю.

-- Не знаешь, кто твоего мужа убил?

-- Нет, не знаю.

-- Синие убили? Белые убили?

-- Ружье убило.

-- Третьего дня, говоришь?

-- Да.

-- А где?

-- Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.

-- А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?

-- Пошла с детьми.

-- Куда?

-- Куда глаза глядят.

-- Где спишь?

-- На земле.

-- Что ешь?

-- Ничего.

Сержант скорчил непередаваемо свирепую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.

-- Совсем ничего?

-- Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.

-- Да это все равно, что ничего.

Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, повторил: "Есть хочу".

Сержант вытащил из кармана краюху хлеба -- свое дневное довольствие -и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Они с жадностью принялись уплетать хлеб.

-- А себе не оставила, -- проворчал сержант.

-- Потому что не голодна, -- сказал солдат.

-- Потому что мать, -- сказал сержант.

Мальчики перестали жевать.

-- Пить хочу! -- сказал один.

-- Пить хочу! -- сказал другой.

Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.

Старший выпил и скорчил гримасу.

Младший выпил и сплюнул.

-- А ведь какая вкусная, -- сказала маркитантка.

-- Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? -- осведомился сержант.

-- И еще какой, самой лучшей! Да разве деревенские понимают!

И она сердито вытерла чарку.

Сержант снова приступил к делу:

-- Значит, сударыня, спасаешься?

-- Пришлось.

-- Бежишь, стало быть, прямиком через поля?

-- Сперва я бежала, сколько хватило сил, потом пошла, а потом свалилась.

-- Ох вы, бедняжка, -- вздохнула маркитантка.

-- Люди все дерутся, -- пробормотала женщина. -- Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Вот теперь мужа моего убили. Ничего я не понимаю.

Сержант звучно ударил прикладом о землю и сердито прокричал:

-- Да будь она проклята, эта война!

-- Прошлую ночь мы в дуплине спали.

-- Все четверо?

-- Все четверо.

-- Стоя, значит, спали?

-- Стоя.

-- Да, -- повторил сержант, -- стоя спали...

И повернулся к солдатам.

-- Товарищи, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.

-- Спать в дупле, -- повторила маркитантка, -- и еще с тремя ребятишками!

-- Да, -- промолвил сержант, -- когда малыши рев поднимали, вот прохожие, должно быть, дивились, ничего не могли понять, -- стоит дерево и кричит: "Папа, мама".

-- Слава богу, сейчас хоть лето, -- произнесла женщина.

Она опустила долу покорный взгляд, и в глазах ее отразилось огромное удивление перед непостижимым бременем бед.

Солдаты молча стояли вокруг маркитантки.

Несчастная вдова, трое маленьких сироток, бегство, растерянность, одиночество, война, с грозным рыком обложившая весь горизонт, голод, жажда, единственная пища -- трава, единственный кров -- небо!

Сержант подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к материнской груди. Малютка выпустила изо рта сосок, повернула головку, уставилась красивыми синими глазками на страшную мохнатую физиономию, склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.

Сержант быстро выпрямился, крупная слеза проползла по его щеке и, словно жемчужина, повисла на кончике уса.

-- Товарищи, -- сказал он громогласно, -- из всего вышесказанного выходит, что батальону не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем да и усыновим трех малышей.

-- Да здравствует Республика! -- прокричали гренадеры.

-- Решено, -- заключил сержант.

И он простер обе руки над матерью и детьми.

-- Значит, -- сказал он, -- отныне это дети батальона Красный Колпак.

Маркитантка даже подпрыгнула от радости.

-- Под одним колпаком три головки, -- прокричала она.

Потом вдруг зарыдала в голос, поцеловала бедняжку вдову и проговорила:

-- А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!

-- Да здравствует Республика! -- снова крикнули гренадеры.

Сержант повернулся к матери:

-- Пойдемте, гражданка.

Книга вторая

КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"

I Англия и Франция в смешении

Весной 1793 года, в те дни, когда враги яростно рвались к границам Франции, а сама Франция находила трагическую усладу в падении жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.

1 июня, приблизительно за час до захода солнца, на острове Джерсей, в маленькой пустынной бухточке Боннюи, готовился к отплытию корвет под прикрытием тумана, столь же верного покровителя беглецов, сколь опасного врага мирных мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось в составе английской флотилии, которая несла службу охраны у восточной оконечности острова. Английской флотилией командовал принц Латур Оверньский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет был отряжен для выполнения важного и спешного поручения.

Этот корабль, значившийся в списках английского морского ведомства под названием "Клеймор", на первый взгляд казался обычным транспортным судном, хотя в действительности являлся военным корветом. По виду это было прочное, тяжеловесное торговое судно, но горе тому, кто доверился бы внешним приметам. При постройке "Клеймора" преследовалась двоякая цель -- хитрость и сила: если возможно -- обмануть, если необходимо -- драться. Чтобы успешно справиться с предстоящей задачей, обычный груз заменили тридцатью крупнокалиберными каронадами, занявшими все межпалубное пространство. В предвидении непогоды, а вернее, стремясь придать корвету мирное обличье торгового судна, все тридцать орудий принайтовили, или, проще говоря, прикрепили тройными цепями, причем жерла их упирались в закрытые ставни портов; самый зоркий глаз не обнаружил бы ничего подозрительного, тем более что окна и люки тоже были задраены; корвет словно надел на себя маску. Каронады были на лафетах с бронзовыми колесами старинного образца -- со спицами. Как правило, на военных корветах орудия размещаются лишь на верхней палубе, однако "Клеймор", предназначенный для внезапных нападений и засад, не имел открытой батареи, но, как мы уже говорили, мог нести целую батарею на нижней палубе. При своих внушительных размерах и относительной тяжеловесности "Клеймор" был достаточно быстроходен и среди всех прочих судов английского флота славился прочностью корпуса, так что в бою стоил целого фрегата, хотя его низкая бизань-мачта несла только одну бизань. Руль, редкой по тем временам, замысловатой закругленной формы, -- творение саутгемптонских верфей, -- обошелся в пятьдесят фунтов стерлингов.