В сутках бывают часы безмолвия и тишины. Как раз был такой час. Старик наслаждался им, смотрел, слушал, — что? — безмолвие. Даже самые сильные характеры подвержены меланхолии. Вдруг эту тишину не то чтобы нарушили, а, так сказать, подчеркнули какие-то голоса. То были голоса женщин и детей. В сумерках порой раздается словно какой-то веселый трезвон. Из-за кустарника не видно было группы, из среды которой доносились эти голоса; но по звуку последних можно было заключить, что эти люди проходили у подножия дюны, направляясь к равнине и лесу. Эти чистые и свежие звуки доносились до старика с такой отчетливостью, что он не проронил ни единого слова.
— Нужно торопиться, кума Флешар, — говорил один женский голос. — Сюда, что ли?
— Нет, вон туда, — отвечал другой.
И затем диалог продолжался между обоими голосами, одним — громким, другим — робким.
— А как называется та мыза, на которой мы теперь живем?
— Эрб-ан-Пайль.
— А она еще далеко отсюда?
— Да побольше четверти часа ходьбы.
— Нужно поторопиться. Я что-то сильно проголодалась.
— Да, да, мы порядком запоздали.
— Нам лучше всего было бы пуститься бегом. Но ребятишки ваши устали. Нас только две, и мы не можем тащить на руках троих детей. Да к тому же вы и без того уже тащите одного, кума Флешар. А ведь эта малютка у вас не легонькая. Вы отняли от груди эту свою обжору, а между тем все еще таскаете ее на руках. Зачем вы ее так балуете? Пусть ходит своими ножками. А то у вас суп остынет.
— Какие славные башмаки вы мне дали! Точно на заказ сшиты по моей ноге.
— Еще бы! Не босиком же вам бегать! Ну, торопись, торопись, Рене-Жан.
— Да, он-то нас и задержал. Ему нужно непременно болтать со всеми встречными крестьянскими девочками. Не угодно ли! От земли не видать, а уж начинает ухаживать.
— Года его уже такие. Ведь ему пятый год на исходе.
— Скажи-ка, Рене-Жан, о чем тебе нужно было болтать с этой девчонкой в деревне?
— Она моя знакомая, — ответил детский голос, очевидно, голос мальчика.
— Откуда же ты ее знаешь? — продолжала женщина.
— Знаю, — ответил мальчик, — она подарила мне сегодня таких хорошеньких зверьков!
— Скажите на милость! — воскликнула женщина. — Мы в этих местах всего третий день, этого мальчугана от земли не видать, а уж успел обзавестись знакомствами.
Голоса удалились. Наступила тишина.
II. Aures habet, et non audiet[2]
Старик оставался сидеть неподвижно. Он ни о чем не думал, да и едва ли что-нибудь соображал. Вокруг него все было ясно, тихо, все дремало в доверчивом сне. На вершине дюны было еще светло, но в долине уже были сумерки, а в лесу было совсем темно. На востоке поднималась луна, а в зените мерцало несколько звезд. Этот человек, хотя и сильно озабоченный, очевидно, отдыхал среди вечерней тишины и спокойствия. В душе его брезжилась заря надежды, если только слово «надежда» применимо к ожиданию ужасов междоусобной войны. В настоящую минуту ему казалось, что, покинув столь суровое для него море и ступив на землю, он избег всякой опасности. Никому неизвестно было его имя, он был одинок, след его пропал, так как на морской поверхности не остается никаких следов. Никто даже не подозревал о его пребывании в этих краях. Им овладело чувство полного успокоения. Еще немного — и он бы заснул.
В глазах этого человека, жертвы стольких бурь, и внешних и внутренних, эти переживаемые им минуты покоя получали особую прелесть, ввиду полной и безусловной тишины как на небе, так и на земле. Только и слышно было, что отдаленный шум моря; но к этому гулу обычно до такой степени привыкают, что перестают обращать на него внимание.
Вдруг он поднялся. Внимание его было внезапно пробуждено; он стал пристально всматриваться в горизонт. Взор его был обращен на Кормерейскую колокольню, возвышавшуюся перед ним из глубины долины. На этой колокольне, действительно, творилось что-то необыкновенное.
Силуэт ее ясно вырисовывался на небе. Возле церкви пирамидальной формы возвышалась четырехугольная, сквозная, без навесов, открытая со всех четырех сторон, согласно бретонскому обычаю, башня. Но, — странное дело! — проем одного из ярусов этой башни, казалось, то открывался, то закрывался; через равные промежутки высокое окно его казалось то белым, то черным пятном; сквозь нее то просвечивало небо, то не просвечивало, то светлело, то темнело; и этот свет и эта тень каждую секунду чередовались между собою с правильностью молота, опускающегося на наковальню.
Эта Кормерейская колокольня находилась на расстоянии приблизительно двух лье от старика. Справа от нее, приблизительно на таком же расстоянии, возвышалась другая колокольня, Баже-Пиканская. Один из просветов в ее стене то закрывался, то открывался, точно так же, как и на Кормерейской башне. Он взглянул налево, по направлению к Танису: то же самое явление замечалось и на Танисской колокольне. Он стал поочередно вглядываться во все окрестные колокольни: налево — в Куртильскую, Пресейскую, Кроллонскую и Авраншенскую; направо — в Куэнонскую, Мордрейскую и Пасскую, прямо против него — в Понторсонскую. Просветы во всех этих колокольнях поочередно становились то светлыми, то темными.