Откашлялся, глотнул кофе. Никаких следов укола.
А там, за рамой пришпилена незаметная бумажонка. Тайнопись, но расшифровать легко: "На хуй никому не нужен. Сдохнешь, как пес. Ле-Олам. Аминь".
43
Позывные элементарного короля. На что способны матросы? Ослепить, разорвать барабанные перепонки, отбить обоняние, покрыть кожу змеиной коркой. Три уровня защиты, не преодолеть. Засохшая сперма на военно-полевом атласе, желтые разводы. Родился младенец со стручком перца во рту (перед зачатием бесновались в суринамском ресторане).
Это другое сознание, ты понимаешь, другое. Им в жопу запихивают кегли, видел? Кегли? Ну да, и такие кожаные пробки тоже. Там хуй знает что творится, какая-то белиберда.
No new messages on server — надпись, которую так боялся Джефф Страттон, наблюдатель, распиленный на три куска зондеркомандой, тело, истекающее целомудренным соком в полицейском морге. LAPD, этот стол еще помнит щебет Элизабет Шорт. Пересекаются поля, плывет еврейский остров, оставляя дымящиеся трещины в океане. Мост поднят, янтарная оса не может расколоть незримую преграду, бьется тщетно. Кости следопытов на безжизненном склоне. Здесь плясал Quimbanda, задирая похотливые ноги.
Что мы умеем? Ничего не умеем.
Взвизгнул в подушку, грядет ампутация, пьяный корчмарь наступил на нежную лапку. Встреча с Bon-Pa на неведомом меридиане, божество откликается на хамскую музыку, недоумевает, протестует, топчет передатчик. Он умер, переехал, там никого нет. Пустая квартира на южно-мичиганском проспекте, пыльная кожа черной змейки, пестрая лента. Вменяемый — невменяемый, вот о чем они говорили.
Выйти из комнаты благоразумия, не возвращаться никогда. Хуевый акцент, гноящиеся глаза, вывихнутый позвоночник. Мельтешение с тыльной стороны зрачка, падают ресницы. Всё не так, неправильный угол наклона. Из окопов рвется пламя.
— Можешь называть меня Hynek.
Несчастье. Жалом янтарной осы впилось в сиротскую кожу. "Умру на мешке с бериллами". Щуп, наперсток, влажная пустота в ладони. Зачатие провалилось. Ногти, срезанные до тревожного мяса. Палец, отпиленный в сан-хосе (пришей, доктор, пришей!), рифмуется с разделенным торсом. "Уже начинала полнеть".
Огни Вевельсберга. Хихикал, забравшись под одеяло. Только одна рука.
— Засекли Грифа.
Старик окружен, валятся книги, колбы. Прядь волос в кулаке бойца (жертву кормили отравой, вроде бы ожесточенный племянник). Теллурий, кислород. Тигель д-ра, пламя подбирается к стволу грушевого дерева, испуганно отступает. Здесь другие поля, ЭИ.
Истребление свидетелей. Строительство ХНД завершено, Жан Донет скалит зубы, три кружка на теменной кости. Письмо "из другого времени", дрожит экран, насморк, слезы. Он был такой маленький, как собачка, и я сказала: "мальчик, не умирай", но он все равно умер, и его запихнули в мешок, утащили куда-то (архив трибунала). Бернар ле К., фаланга безымянного пальца расплющена, вывернут сустав. Безопасные свидетели.
Сломали шею, перерезали жилы. Утопили в ручье. "Distant creek". Напалм заливает сугробы, сметает всё. Пар и перья. Испепеленные березы. Думал — буквы, а это пули. Проникают в запретный вензель, до мягкой сердцевины. Смiрть. Повисла февральским пряником на хищной ветке. "Про вечную ласку".
Здесь кипит работа.
Слякоть, конец зимы. Зашли в луна-парк, выпили пива. Центральные врата помечены: Ibah. Твое имя похоже на французское, знаешь такую газету: либерасьон? Где он теперь, где задирает похотливые ноги, кому царапает ухо? Свидание в Брэ, изношенная пленка, скачет пшеница. Пальцы растлителя, шрам на мизинце, безымянного не хватает, средний — две фаланги. Давно, в центральной америке, сенокосилка.
44
Обслуживал спесивую знать, обслуживал круппа. Хотите уничтожить эти элементы?
— Именно. Стереть их на хуй.
6:17, похищенная минута. Трогал приглашение на банкет, вспотели ладони. Это болезнь. Она обволакивает кости, вспарывает печень, выдавливает глаза. Она разминает жертву у стены перлашеза, она говорит: хватит, довольно, уходи. Неотвеченные письма, невозвращенные звонки, разорванные квитанции. Те, кто его знал. "Тихий обиспо, праздник труда", dios de las muertas. "В провинциальной тюремной газете". Там, где начальником бригады сам Ibah. 7:22, опасность. Надо спешить, смятая страница с гексаграммой, карта «Победа», волокно, мышцы. Орел вспыхивает на погонах, расправляет барабаны. Шар заползает в имперскую лузу. Я — раб, гамадрил, машинка, растоптанная душа, я подливаю отраву в парное молоко, испражняюсь на княжескую солому, поджигаю амбары, сминаю злаки. Я потрошу ваших сыновей. Я подписал контракт отрубленным пальцем младенца. Я сгорел, как клочок ситца.
— Ты посмотри, сколько у него там спермы! Канистры! Взгляни, хорст!
Теплый вечер в баварских альпах. Выборы канцлера завершились благополучно. Подумать только: все эти стрелки направлены в ничто, дешевую точку, в январский день, когда была зарезана Элизабет Шорт, недопизда, убита и распилена на два зловонных куска. Вот ее портрет. Вы замечаете что-то? Тайные знаки? Три точки, образующие пирамиду? А? А? А?
По ошибке зашли в отель. Предположим, путники. Притомились по дороге в Лион. "Какой-нибудь сытной снеди". Здесь сломаны звуки, не та частота, оживили моторчик. Двенадцать лет стоял без дела, и вот взвизгнул, задрожал. Помехи сначала в левом углу экрана (рябь, точки), потом полосы, словно колесики затянули пленку, и вот ни хуя не видно.
Он говорил: ты хочешь так? Действительно хочешь? Ну, двинемся к раковине. Tormented mind.
Тихий фосфорный голос. Три исследователя, один — горбун. Предложили мальчику анкету. Самый главный вопрос — девяносто третий. "Испытывали ли вы когда-нибудь тягу к…". Все остальное — для отвода глаз. Наводчица, сука, разломать жидовскую гадину пополам.
"Ты знаешь, меня тоже вызывали…". Гендерные исследователи. Сидят в обнимку с дыбой, пощелкивают кнутом. "А Иштар печатали?.. А Бафомета печатали?.." — спустил проходимца с лестницы, довольный пошел в сортир, подрочил, глядя на французский плакат, на последнем вздохе ткнулся лбом в диковинный кафель. "Jour de lenteur", скособоченные пузыри на пляже. Днем — скверный сон о сан-хосе, отрубленных пальцах. Будто бы в концлагере. 8:17, похищенное время. Прелати! Прелати!
Работник уже действовал в саду, мастерил что-то, двигал рейки, тесемки. Всадил лопату в землю, перевернул муравьев. Летом — еще куда ни шло, но сейчас, в декабре, ни за что, ни за что. Никуда не поеду.
Взвизгнул ветром в гаитянской дудке. Благосклонные песни лоа. Там, на берегу дювалье, в недостроенном сан-суси Анри-Кристофа. Клочки ткани, борьба с канцлером за пеструю шайбу. Школьники, точно сигнальные флажки. Виден каждый завиток. Око и зоб, спуск в мелководье малькута. На ночь к тщедушному запястью привязывали колокольчик.
Гроза перестала. Собеседники в третий раз обходят водоем. Цыганская шарманка, в свинарнике орудуют бесы.
— Гиблое дело.
— Сажа, ее не так-то просто отмыть.
— Подобные отметины я видел у мальчишек-трубочистов.
— Такова смiрть и ее волдыри.
45
Да, французские корни. Предположим, там тлеет страсть. Легкая влюбленность, переплетение рук, похотливые искры. Ты ведь знаешь, как у меня дымится. Будто на пасеке.
Источники животной силы: изловил лягушку, посадил в тумбу, кадил перечным ладаном, потом распял и съел. Ложа зеленого дракона. "Вот тебе за мою порушенную юность, вот тебе за то, что не давали ебаться". (А все-таки удалось встретить кембриджского гермафродита, потянуть ему кишку!). В двадцать лет все проще, потом кости темнеют, глаза наливаются сиропом, мельтешат прутья.