Деятельность Тер-Оганьяна совершенно не ограничивается Трёхпрудным. Говоря о 1990-х годах, я считаю, что его «Школа современного искусства» —
тоже один из лучших проектов. Это была довольно умная попытка тематезировать свое доксальное мышление. Школа представляла из себя набор различных банальностей, связанных с понятием перформанса. Работа в этой сфере была, возможно, бессознательно придуманным способом отказаться от доксально-го мышления посредством его выявления, показа и овеществления. Не знаю, насколько это удалось, но на довольно большой промежуток времени Тер-Оганьян смог изменить свои как политические, так и гражданские взгляды — это произошло в конце 1990-х годов.
Авдей Тер-Оганьян был крайней точкой репродуцирования мейнстримного мышления, в то время как Александр Бренер — человек, который не был согласен ни с кем. Часто употребляемым им методом был метод спора, вызова, соревнования, конкуренции даже с теми, с кем его связывали жизненные и дружеские отношения или общие политические взгляды. Это создало ему массу проблем в жизни. Я познакомился с ним в конце 1992 года и нашел в нем соратника и партнера, с которым у нас совпадал ряд идей и методов. Справедливости ради стоит сказать, что в конце 1992 года он был в политическом смысле слова нейтрален: у него отсутствовали какие-либо политические взгляды, либо они были невнятны.
В основном все упиралось в дискурс античного героизма, пароксизма воли или страсти.
О Бренере можно говорить очень много, конечно. Как человек необычайно интенсивный, человек, который ставит себя в экстремальные условия, у него хорошее и плохое выпирает с наибольшей рельефностью. О плохом мы не будем говорить, в принципе, это присуще всем людям. Что можно сказать о нем как о деятеле культуры? Ну, во-первых, я его ценю, безусловно, как поэта и писателя. Больше мне нравятся его публицистические и теоретические тексты. Из стихов его безусловный шедевр — «Интернационал неуправляемых торпед». Также он прекрасно исполняет свои произведения, и в каких-то других
политических или культурных условиях мог бы, наверное, занять такую же позицию, какую в свое время занимал Маяковский. Он именно такой трибун, то есть он призван общаться с массами. Но родился он в другое время, во время, когда такие люди не востребованы, и поэтому он занимает позицию самого маргинального из всех маргиналов. Что касается его художественной активности, я, честно говоря, к ней отношусь значительно менее серьезно. Собственно, я уже говорил, что на Бренера можно смотреть как на поэта, который себя экстравагантно ведет. Но, может быть, это слишком поверхностное определение. Все-таки в 1990-е годы он себя некоторое время считал художником перформанса. Безусловно, он один из трех радикальных ведущих перформансистов в России. Но мне кажется, что большинство его перформансов достаточно поверхностны и ближе к такой перформанс-публицистике, если уместно такое слово. Но один перформанс, осуществленный на выставке, которую я курировал в галерее «Риджина», мне нравится очень сильно.
Я делал выставку, где попытался показать новое поколение художников. Называлась она «Наглые, бесчувственные, страдающие манией преследования, неблагонадежные...». На этой выставке он сделал перформанс, который мне кажется достаточно глубоким. Стоял подиум, это был куб высотой сантиметров 70, внутри он был пустой, и зрителям была открыта одна из сторон. Внутрь этого подиума проецировался портрет его отца, врача-отоларинголога. И он на этом подиуме плясал и кричал: «Сиська-писька-хвост. Ухо-горло-нос. Сиська-писька-хвост». И время от времени — «Когда же будет настоящее искусство!» и разные призывы. И плясал он там на протяжении пяти часов. Всегда, когда он делал перформансы, он необычайно серьезно к ним относился. Многие из них были связаны с тяжелыми физическими усилиями. Вот этот перформанс мне кажется глубоким. Понятно, что здесь сложные отношения между отцом и сыном, и это, в общем, такое очень сложное действие. Многие другие мне представляются достаточно удачны-