Голодный снег, уснувший под забором,
И лампа в каменном окне,
По улице — три милиционера,
По телевизору — хоккей.
Всю ночь поет джазмен-водопроводчик,
Есть у него своя жена.
Бадья качает воздух из помойки.
Стоят бетонные столбы,
А поперек идет одна врачиха,
Она довольна Пугачевой И чей-то мокрый мозг несет на рынок В эмалированном тазу.
Стихи такого типа мы читали на Арбате. Я писал что-то в том же духе, такие сложные метафорические депрессивные жуткие стихи.
В этот момент мой личный полет срезался — я попал в армию. Мой отец — бывший военный, демобилизованный и ставший инженером, относился к моих занятиям литературой в высшей степени настороженно и сказал мне, что нужно идти в армию, и там вся эта дурь пройдет. Я попал в Тульскую воздушнодесантную дивизию, поэтому официально я десант-
ник, но прослужил всего три дня. Я пришел туда с задачей каким-то образом слинять, потому что у меня карьера во всю разворачивается, литература, выступления в кинотеатре «Октябрь», публикации в журнале «Юность», по телевизору показывают — я воспринимал себя как новую литературную звезду. Я подошел к своему сержанту и сказал, что не могу находиться в закрытом помещении — он открыл окно второго этажа казармы и махнул головой, типа «Прыгай! ». Но тут деваться было некуда, я закинул ногу через оконную раму, он испугался и схватил меня за другую. На самом деле у меня никакой боязни закрытого помещения не было.
Меня госпитализировали в лазарет, там я пробыл неделю. Так как я рисовал, то дембеля попросили разрисовать их дембельские альбомы. Я нарисовал там такое, что они сказали — тебе в Петелино надо ехать. Петелино — это местная тульская психбольница. Я к тому времени интересовался сюрреализмом, Сальвадором Дали. В этой эстетике я и нарисовал сюрреалистический бред. В итоге я неделю проторчал в лазарете и стал спрашивать, что мне делать, как объяснить всем этим офицерам, которые мной руководят, что я сумасшедший. Мне говорят — ты должен в бане пристать к кому-нибудь, тогда увезут. Этот план я не стал реализовывать, а в какой-то момент, моя пол на первом этаже, пробил кулаком окно насквозь — оно было закрашено белой краской. Меня спрашивали, зачем я его разбил, а я сказал, что оно было непрозрачным. На самом деле я решил сделать какой-то резкий жест, потому что надо было как-то решать проблему.
Меня забрали в Петелино, где я пролежал четыре с половиной месяца ради того, чтобы меня комиссовали. Вознесенский мне тогда помог: написал письмо в Петелино, что я действительно сумасшедший. Мой психиатр был молодой парень, большой любитель группы «Звуки Му», а я был знаком с Петром Мамоновым как раз по литературной части. Мне повезло, что врач оказался «своим» человеком и меня комиссовал. Нельзя сказать, что я был абсолютно здоров: диагноз, который мне поставили — астено-депрессив-
ный синдром — в общем-то соответствовал моему состоянию. Я был совершенно астеническим молодым человеком — у меня дрожали колени, я не мог себя держать в руках, мне явно нельзя было служить.
3С этого момента началась моя серьезная литературная деятельность. Пока я сидел в дурдоме, в поэт-группу «Вертеп» вошел поэт Дмитрий Пименов.
Я считаю его наиболее талантливым автором современности. Проблемы его заключались и до сих пор заключаются в том, что он в силу своей совершеннейшей оголтелости абсолютно неконтактен, общается с двумя-тремя людьми, да и то это общение нелегкое, плюс к тому он еще и болен. В 1990-е годы у него была проблема с психикой, уже серьезная, не такая, как у меня, а которая называется маниакальнодепрессивный психоз; он время от времени ложится в больницу, поэтому его карьера и социализация все время под большим вопросом.
Имея публикацию в журнале «Юность», мы стали ходить в литературное объединение (ЛИТО), которое вел Кирилл Ковальджи2, под названием клуб «Поэзия»3. Там тусовались Алексей Парщиков, Иван Жданов, Владимир Друк, Нина Искренко, Александр
Еременко. Там же мы познакомились с Дмитрием Александровичем Приговым, который иногда приходил читать стихи. Мы довольно быстро поняли, что клуб «Поэзия» состоит из людей, мягко говоря, необразованных. Если мы почитаем какого-нибудь поэта типа Шершеневича5, то вряд ли найдем сто или даже пять отличий от поэта Парщикова6, разве что изменились, может быть, слова и темы, но метод — тот же.
Мы — я, Пименов и Туров — к этому времени сильно углубились в структурализм, читали Ролана Барта и прочую литературу (при советской власти многое переводилось). Освоив структуралистскую доктрину, мы приходили в клуб «Поэзия», смотрели на этих поэтов с большой долей снобизма и даже