При слабом свете, падавшем через щелку, Павлик разглядел что-то белое. Это была девочка, с головы до ног закутанная в большой белый шерстяной платок. Лицо ее было почти все скрыто платком, только два глаза блестели.
– А где можно? – спросил Павлик.
– Нигде нельзя, – ответила она сквозь платок. – Раньше и этой щели не было.
– А ты давно здесь?
Она подумала.
– Со вчерашнего дня… Не знаю…
– Одна?
– Одна. Теперь будем вдвоем. Ты сильно ушибся?
– Ты здесь и спала? – спросил Павлик, не отвечая на ее вопрос.
– Нет, я спала там, – сказала она и, выпростав из-под платка руку, махнула куда-то в сторону, в темноту. – Там много места. Бомбоубежище. Там было тепло. Там и теперь еще тепло.
– Как же ты…
– А ничего. Хорошо. Тут хорошо. Хочешь изюму? – Она пошарила у себя под платком, быстро протянула руку и насыпала Павлику в ладонь изюму – липкого и теплого. – Тут этого много. Сколько хочешь. И сухари есть. Сколько хочешь. Я тебе покажу.
Они ели изюм и смотрели друг на друга.
– Как тебя зовут? – спросил Павлик.
– Эрна.
– Ты не русская?
– Нет, русская.
– Ты в эту дырку влезла? – он показал наверх.
– Нет, этой дырки не было. Дырка только сейчас сделалась, когда упала вторая бомба. Ты свалился в дырку, и ее снова засыпало.
– А как же ты сюда пришла?
– Через дверь.
– Вчера?
– Вчера.
– А где же эта дверь?
– Ее больше нет. Ее засыпала первая бомба.
– Какая первая?
– А которая вчера упала.
– Глупости! – сказал Павлик. – Вчера немец не бомбил. Вчера шел снег, и день был нелетный.
– Вчера, – упрямо повторила девочка.
– Нет, не вчера, а в четверг бомба упала, – сказал он. – А вчера была суббота. Так ты здесь с четверга?
– Может быть…
Он молча смотрел на нее, глотая изюминку за изюминкой. Наконец спросил:
– Здесь было совсем темно?
– Совсем темно, – сказала она спокойно. – До первой бомбы здесь было электричество. Потом горел фонарь «летучая мышь». Он стоял в углу. Потом весь керосин выгорел, и стало темно. А когда вторая бомба упала, появился свет. Я пришла сюда и видела, как ты свалился.
Павлик съел весь изюм и вытер одну липкую ладошку о другую.
– А я привыкла и без света, – продолжала девочка. – Что я здесь нашла! Хочешь, покажу?
Павлик пошел за ней в сторону, во мрак. Сначала он кое-как различал белое пятно ее платка, но когда они удалились от щели, исчезло и это пятно. Павлик только слышал впереди ее голос.
– Сюда, сюда! Не наткнись. Тут нары. Видишь, как хорошо тут устроено – матрацы, одеяла. Правей, правей! Вот тут дверь в следующее отделение. Там я живу. Куда же ты? Сюда иди!
Павлик шел за нею ощупью, вытянув вперед руки, спотыкаясь. Наконец он пальцами коснулся ее платка. Тогда девочка со скрипом отворила тяжелую металлическую дверь.
– Здесь теплее, правда? – спросила она.
Действительно, Павлику в лицо дохнуло влажным теплом. Он сделал два шага вперед. Девочка закрыла за ним тяжелую дверь, и они снова пошли…
– Вот здесь стол, обойди его. Там есть шахматы, но в них сейчас играть нельзя, потому что темно. Здесь тоже нары. Вот тут я и сплю.
Видимо, она влезла на нары, потому что голос ее звучал откуда-то сверху.
– Ты тоже найдешь себе хорошее место. Тут мест сколько хочешь. А по стенам – паровое отопление, но оно больше не действует. До первой бомбы здесь было совсем тепло, даже жарко, и я очень хорошо жила.
– Ты до первой бомбы здесь жила? – удивленно спросил Павлик.
– Да.
– Пряталась во время воздушных тревог?
– Нет, жила. Три дня жила. Здесь было хорошо, и никто не мог меня найти.
– А разве тебя искали?
– Искали.
– Почему?
– Я убежала из дому.
– От мамы?
– Нет, не от мамы. Мама моя умерла. В октябрьские праздники еще умерла. Мы с ней в августе уехали из Эстонии и два раза купались.
– Купались?
– Ну да, купались. Мы плыли по морю караваном, и немцы нас бомбили. Одна бомба попала, и наш транспорт загорелся. Тогда мы первый раз купались. На нас были спасательные пояса, мы плавали, а «Мессершмитты» в нас стреляли. Потом нас вытащили и посадили на второй транспорт. Но ночью его тоже разбомбили, и мы опять купались. Нас еще раз вытащили, посадили на третий транспорт и привезли в Кронштадт. Я – ничего, а мама заболела и умерла. В госпитале она умерла…
– От кого же ты убежала?
– От дяди.
– Он обижал тебя?
– Нет, не обижал.
– А почему же ты убежала?
– Не знаю…
– Не знаешь? Нет, ты, верно, знаешь.
– Ну, знаю…
– Отчего?
Она, помолчав, сказала:
– Мне кажется, он немец.
Павлик задумался.
– А как зовут его? – спросил он деловито.