— Щит — орудие защиты. Тот, кто Это делает, защищает свой дом — и выгоняет чужих.
— Я не чужая! — возмутилась Татьяна. — Я честно купила и тебя, и огород! Ты что, сомневаешься?
— Не я, — рассердился Дом. — Тот, кто Это делает, не мыслит документами.
— А как он мыслит? — спросила Татьяна.
— Никак.
— И снова — не ответ!
Дом замолчал.
— Эй, — позвала Татьяна, но с ней больше никто не разговаривал.
На другой день она собралась уехать в город пораньше, но опоздала на автобус и вернулась.
В доме кто-то был — Татьяна шла на цыпочках в комнату и слышала, как там шоркают тряпкой, будто кто-то изо всех сил оттирает грязь с пола. Но, конечно, гость не оттирал грязь — он возил помойной тряпкой по чистенькой беленой печке, размазывая нарисованных петушков, как размазывал бы живых ногою по полу.
Татьяна увидела гостя — и тут же всё поняла.
— Наконец-то, — пробурчал дом на прощанье. — А вообще, ты мне нравилась! Встретиться бы нам пораньше… Эх!
И хлопнул форточкой, будто закашлялся — чтоб скрыть слезу.
— Оля, а ты почему без очков?
— Потому что в линзах! Раз десять уже рассказывала.
— А я так никогда и не помню — кто в очках, кто без очков.
Автобус дернулся на повороте, и пассажиры повалились друг на друга.
Татьяна смотрела в окно — надо же, как всё здесь изменилось! Храм отреставрировали, покрасили в канареечный цвет, окружили уродливой массивной изгородью. Хорошо, что Малахов не видит. Дома посвежели, то здесь, то там — краснокирпичные коттеджи, неожиданно походят на георгианские. Татьяна насмотрелась таких домов в Англии — ездила в гости к Лерочке, она живет со своим Джанлуиджи в графстве Кент. Стиль цыганский-георгианский, подумала Татьяна, вспомнив Заринку с улицы Шекспира. И всё же кое-что в Горном Щите уцелело, хотя прошло пятнадцать лет. Например, дорога, которая ныряет к реке, а потом поднимается вверх. И огороды-трамплины. И, конечно, лес, где каждое лето цветут купавки, желтые и маслянистые, как профитроли. Кровохлебка, пижма, татарник, иван-чай… Сейчас ранний март, нет никакого иван-чая. Обочины — в снегу, машины по-братски делят поплывшую дорогу с пешеходами. Собаки брешут в каждом доме — идешь как по клавишам, включая одну псину за другой. Как собака — по роялю.
Татьяна вернулась в свою школку той же осенью, когда продала дом в Горном Щите. Про себя она говорила так: «Я продала Горный Щит». Вновь продолжила вечную борьбу за русский язык и битву за литературу. Опять упражнения, где нужно вставить пропущенные буквы — слова шамкали без этих букв, как с выбитыми зубами. Мальчишки, как и прежде, пускали петуха, рассказывая стихи о любви, а потом писали бессмертные строки на партах, забывшись, как свои.
Лерочка давно причастилась любви и брака, после чего бросила мужа и уехала в Италию, где встретила Джанлуиджи. Лысый и припухлый, как младенец-переросток, Джанлуиджи всю жизнь только и делал, что ждал свою Лерочку — он сам так рассказывал. В конце прошлого года увез ее в Англию: там была и новая работа, и новый дом — с багряным плющом по фасаду.
Татьяна скучала по дочери, но не так, как по Мите: Лерочка могла вернуться, Митя — никогда. Ее Митя умер целых семь лет тому назад. И три месяца. Она всегда знала, сколько месяцев. Всего семь лет и три месяца назад он был жив.
По сравнению с этим все беды меркли, превращались в мелкие досады, камешки в туфлях — вытряхнуть и забыть. Муж ушел к молодой коллеге — забыла. Сама постарела за год — неважно. Камешки, всего лишь камешки…
— И зачем тебе приспичило сюда ехать, в самую чачу?
— Самая чача еще впереди! Ну не сердись, Оля, просто мне хочется еще раз увидеть тот дом.
Дом был такой же мрачный, серый, молчаливый. Маленький рядом с уродливым двухэтажным коттеджем. Похож на древнего старика, который с трудом ходит, но до смерти всё будет делать для себя сам. Татьяна подошла к воротам, погладила их.
— Заринкины ворота. Всё еще крепкие. Почернели только.
Ольга разглядывала двор через щелочку.
— Ты мне так и не сказала, почему его продала.
— Потому что узнала, кто гадил.
Ольга чуть не упала от возмущения:
— Да как ты могла, вообще? Столько лет молчала! Я ведь на той же улице, между прочим. Он и ко мне мог…
— Не мог.
Они пошли вдоль забора вверх. Татьяна жадно разглядывала заснеженный огород. Яблоньки не было. Совсем.
— А кто это был-то? Сейчас хотя бы скажешь?
— Мальчик. Помнишь, Вова?
— Сын хозяев, маленький блондинчик? Помню. Но почему?
Татьяна улыбнулась.
— Потому что это был его дом. Ему никто не объяснил, что новое жилье строят для себя, не на продажу, и что он не останется навсегда с бабкой в той времянке. С ним вообще никто не разговаривал. Этот прокопченный, убогий дом был его миром, который присвоила чужая семья. В этом возрасте принять такую трагедию невозможно. Я забрала не просто дом — я детство у него отняла. И он стал бороться. Мстил как мог.