Впрочем, толпа гостей быстро редела. Увлеченные Данаей, мы с матушкой как-то не сразу заметили, что вместо обычной публики по залу ходили лишь подозрительно хорошо одетые юноши гвардейского вида. Скажу прямо: кроме нас с гвардейцами, в зале не было никого. Даная – не в счет.
Мы струхнули.
– Э-э-э… – сказала я, – не пора ли делать ноги?
– Молодой человек, – сказала матушка, – вероятно, нам тоже – на выход?
– Нет-нет, – сказал гвардеец, – вы КАК РАЗ (!) можете остаться.
Читатель! Понимаешь ли ты, какой небесной чистоты физиономией обладает автор этих строк, впрочем как и матушка автора, что они обе (физиономии) были оставлены для воплощения в жизнь этюда «жители города посещают музей»!
Секундное остолбенение прервалось парадно распахнутыми дверьми и появлением на сцене принца. Я его сразу узнала. Да-да, это был именно принц: британский принц Эндрю, обаятельный младший брат угрюмого Чарльза. И был он в невообразимо элегантной (просто-таки защеми-сердце!) военной форме. Эх, да что уж! Красавец-мужчина в расцвете лет. Кажется, к тому времени уже не обремененный женитьбой на простушке Саре. Короче, как есть принц на белом коне (коня оставил в гардеробе!). Рядом с принцем шел Пиотровский-с-Шарфом – он всегда с шарфом. Рядом еще кое-кто из свиты. А вот простого народу, черни так сказать, – кот наплакал: только мы с матушкой. Ну уж мы расстарались: на принца не глазеем, чинно исследуем Данаю, принц деликатно сопит где-то сзади, Пиотровский тоже не напирает – идиллия!
Вы спросите – а что же было потом? А ничего. Принц ушел. Со всей свитой. Жители города остались исследовать музей дальше. Бэз прынца.
Ну и вот. Мораль сей басни: ждешь его, ждешь, а он…
P. S. А у Данаи-то с Зевсом встреча как-то живее прошла! И, что характерно, плодотворнее!
Елена Соловьева
И ТВАРИ ВНУТРИ НАС
Рваная рана души моей, заноза моего сердца. Звучит почти как заклинание. Вот только бабка, которая лечила меня в детстве от ночных кошмаров, приговаривала по-другому. Что-то про трынку, волынку, гудок и «матери их козодойки». Потом крестила мелко. Поплевывала. Топталась кругом. Охала. Тонкая свечка потрескивала сухо, быстро таяла смуглыми слезами на потертой клеенке стола. А я сквозь отяжелевшие ресницы, будто смазанные жидкой карамелью, рассматривал бумажные цветы. Картинки на бумажных иконах. Еще – беличьи шарики прошлогодней вербы, которыми гномам, должно быть, так сподручно играть в мяч. Серый пушистый мяч. А бабка все тянула свое: «Лихорадка, – бубнила, – веснуха, отвяжись…» «Отвяжись, супостат, волыглазая церва, Иродова сестра…» «Трепалка, тетка, лихоманка болотная». И все твердила матери о белом ночном мотыльке, который приносит болезнь, когда садится душной ночью сонному на губы.
Мать только отмахивалась. Мы жили в поселке под Пермью, со всех сторон окруженном еловым лесом. И названия населенных пунктов в этой местности щелкали, как камешки, – бесконечные «камски» да «солегорски». Еще Пушкин два раза упомянул наш поселок в связи с восстанием Пугачева, да Мандельштам, отправляясь в ссылку, написал: «Как на Каме-реке глазу темно, когда». Но это я узнал уже значительно позже, став студентом. А тогда, засыпая почти под бабкины бормотания, смотрел на замерзшее окно. И ледяные узоры на нем, разгораясь от темных слов, искрились все ярче, вспыхивая радужным светом. И мне представлялось в полудреме, что я на салазках скольжу по узким языкам этих злых лилий. И дух захватывает гораздо сильнее, чем когда, зажмурившись, мчишь с горки и слизываешь со щеки что-то соленое. Будто весь снег здесь замешан пополам с соляной пылью.
А самая большая горка поселка стоит посреди пруда, как раз за бабкиным окном. Там сейчас ветер раскачивает со скрипом тяжелую гирлянду крупных цветных лампочек. И два истукана с рыбьими безглазыми лицами – Дед Мороз со Снегуркой – стоят как раз над тем местом, где этим летом утонул мой брат. Едва вернувшись из армии. Конечно – пьяный. Конечно, в теплую звездную ночь, когда таинственный пруд перекрещен был двумя дорожками: лунной и электрической, идущей от дальнего прожектора, горящего в садах. Потом в этом неглубоком, так хорошо знакомом всем с детства пруду утонуло еще два человека. И так случалось каждый год – будто кто-то собирал человеческих мотыльков в жертву темной воде. Как я потом понял: нелепые, сладкие смерти… от избытка жизни, от незнания, что с нею делать.