Список причин получался не то чтобы длинным: солнце, первое тепло, запах сирени, ее короткая юбка, «один особый изгиб», как у Грушеньки в «Карамазовых», выходной день. Опять же вторую неделю со Светкой не спали. И вообще – блуд слишком живого воображения. Не по себе мне стало, когда, раскачиваясь на газельих ножках, барышня зашла в летнее кафе. Подняв голову, я прочитал: «Клубничка». Затылок заныл. Завыли все сразу: тифон и медуза, герион и питон, лукавые демоны всякого рода, лемуры и ларвы, дивасы Аримана. Я почувствовал смутную опасность. Почувствовал себя козлом искупления, нелепой блеющей жертвой, которую хитростью заманивают в пустыню. В кафе я не вошел. В тяжелом настроении вернулся домой. А вечером этого дня к нам приехала жена двоюродного Светкиного брата, студентка-заочница, пожить на время сессии. Тою же ночью мне долго снилось одно лесное озеро в наших краях. Со странным именем – Пустое. Вода в нем была на удивление черной и тихой. Мне кажется, даже сладкой. В общем, ровно такой, как на картине Васнецова, где на камушке сидит, поджав ноги, Аленушка. Картина висела у кого-то из родственников над комодом. И как-то, рассматривая ее, уже взрослым, я понял… Что вот сидит босоногая девочка на бережку – последние минуты. А может – дни. А может – тысячелетия. Что абсолютно то же самое, если она тихо (даже без всплеска) уйдет под воду. Так на банальной школьной прямой «+» и «–» стремятся к нулю, который, собственно, и есть этот проклятый омут. Начало пути в никуда. Бесконечность – вечность. Ванька-встанька. «Трынка, волынка, гудок». Но над этим омутом стою уже я. Стою и точно знаю, что погружение произойдет без всплеска. Более того… Взаимодействие черной воды и меня уже началось. Давно. Через глаза. Потому что я слишком долго стою над ней. Каждый платит за то, на что любит смотреть.
Каждый платит за то, на что любит смотреть.
Я полюбил смотреть на Наталью, ту самую жену Светкиного брата. Поначалу мне даже не хотелось трогать ее руками. Я просто смотрел, как движется она по комнате. Как собирает сумочку и подкрашивает глаза, отправляясь на лекции по искусству. Как разворачивает конфету или отламывает хлеб, когда мы втроем поздно вечером садимся пить чай. Я даже не любовался. Это сложно описать: любовь или влюбленность для меня всегда связана со светом. Иногда ты даже не можешь взглянуть на человека – тебя слепит. Парализует. И в памяти потом – не лицо, не его выражение – а магниевая вспышка. Искры и ломота в глазах, как если бы ты дольше положенного глазел на газосварку. С Натальей – другое. Я смотрел на нее с удовольствием и без напряжения, без всякой задней мысли. Она не смущалась, и будто тихие летние зарницы, вспыхивая раз за разом, освещали какое-то общее для нас с ней внутреннее небо. Горизонт за горизонтом. За пейзажем – пейзаж.
За словами и взглядами, за звяканьем чайных ложечек о фарфор, за желтизной лимонов и паром, легко отлетающим от нарядных чашек, я слышал будто нашу общую историю. Которую я, безродный щенок, по какому-то праву считал своей. «Приметы индоевропейской ностальгии». Отблески и клики. Зонтик «Маркиза» – фиалкового цвета. «Александра» – светло-зеленый. «Императрица» – голубой. «Умбрелки» – летние зонтики от солнца: «городские» для гуляний и путешествий, для деревни – из ситца с оборкой. Для вееров – живопись «гризайль». А еще кружева канзу на чудом сохранившемся уже из позапрошлого века платье, по юбке – аргаманты – накладные узоры из шнурков и сутажа, сотураты – длинные нити жемчуга… То, о чем много лет молчала Наташина бабушка – директор музыкальной школы, когда нужно было объяснить, как занесло ее из Северной столицы в край чумазеньких и мелкоодичавших городков, что прячет она в антикварном ридикюле, отделанном потускневшими бусинами «Же». Бусины «Же» – тоже уголь, между прочим, но антрацит. Он-то помнит свое родство с алмазами и совсем не похож на бурый горюч-камень здешней остеопорозной земли.
А единственная дочь потомственной музыкантши вышла замуж за бойкого выходца из крестьян, который явился однажды в их город с тетрадкой стихов, но в дырявых ботинках. И стал в рекордные сроки главным инженером шахты «Красная горнячка». Он немного испортил породу: дал своим дочкам широкую кость и совсем не хрупкие щиколотки… Зато младшей – Наталье – достались черные густые брови. И… что самое страшное для меня – дремучее и дремотное обаяние тихих лесных озер, спрятанных глубоко в чащах.