– Нам не островок нужен, – внушительно выбил из моей мечтательной непрактичной головы лазурные галлюцинации супруг, – а дом. Стандартный бюргерский дом.
Голова притормозила и, развернувшись, принялась мечтать в направлении английского двухэтажного особняка с лужайкой, качалкой на веранде, беседкой во дворе и со мной в перчатках у японского садика на переднем плане.
Давид, покосившись, уловил знакомое невменяемое выражение и постучал по столу с разложенной газетой объявлений.
– Квар-ти-ра, – как логопед заике, уточнил он нашу заветную цель.
Квартира появилась стремительно и в мо¸ отсутствие.
– Тебе понравится, – витиевато расписав краснокирпичный фасад дома с плющом, обрадовал меня Дато по телефону. Покричав в трубку от радости, я все-таки уловила в душе смутное чувство недоговоренности.
…Цена была божеская, а район престижный.
– Н-ну, сильно ремонта требует, – попробовал развеять мои сомнения в возможном подвохе любезный супруг.
– А посмотреть хотя бы можно? – рискнула я пойти ва-банк.
– Не-е, – поставил точку кормилец. – Они еще должны себе подыскать жилье, переехать, то-се…
То-се продолжалось два месяца.
– Я не понимаю, у них что, филиал художественного музея?! За два месяца переехала бы целая Третьяковка! – выплатив квартирной хозяйке за еще один месяц, вконец озверела я.
Давид как-то странно на меня посмотрел.
– Ну вот что, мы переедем, а они пусть убираются, – я проявила крутой норов.
…Представшая моему взору картина без комментариев объяснила чудесное несоответствие цены и престижа.
Квартировладелец был эстет. Он поклонялся готике и декадансу с уклоном в бомжатник.
– Вы знаете, я философ, – с воодушевлением распинался он передо мной уже битый час, и в глазах проходившей мимо супруги философа я увидела явственное желание его прирезать.
Квартира представляла собой нечто среднее между избушкой сибирского охотника и хранилищем уездного краеведческого музея.
По всему дому в стены были вколочены полуметровые дюбеля с устрашающими шляпками, служившие для демонстрации висящих на шпагатах рыбьих пузырей.
– Это все поймано мною, – блестя глазами, гордился квартировладелец, и я в тоске отпрянула, решив, что он помешанный.
Не буду заострять внимание на бесчисленных вязанках сухих листьев, причудливых деревяшках и побитых молью шкурах на закопченных стенах.
Кроме того, хозяин перегородил комнаты собственноручно изготовленными фрагментами деревенских плетней из ивовых прутьев. Последователь Диогена начал даже плести что-то вроде бочки – отсиживаться без жены, но тут как раз мы и подоспели.
В первую ночь в как бы уже моей квартире я узнала о ней много нового.
Унитаз совершенно очевидно принадлежал еще Александру Македонскому, потому что больше ни за каким хреном держать его в доме резона не было.
После употребления и нажатия рычажка он вздрогнул, затравленно оглянулся, потом начал вибрировать, злобно надуваться и выпучивать глаза и с утробным воем выплюнул содержимое фонтаном обратно. Отбежать я не успела.
– Мы же все равно ремонт будем делать! – прикрываясь годовалым Сандриком, пытался увильнуть от моего леденящего взгляда супруг.
Отложив разборки на потом, я пошла отмываться от последствий истерики унитаза Македонского.
Ванная оказалась размером с детский пенал. Возможно, именно в таком месте Раскольникова и посетили мысли о старухе-процентщице.
Лично я, как тварь дрожащая, поседела пучками, ибо ремонт предстояло сделать еще не скоро, а как здесь жить – это вопрос к школе экстремалов.
Самое ужасное все-таки было в зале.
Там висела копия знаменитой картины «Юдифь и Олоферн», на которой славная дочь иудейского народа попирает изящной ножкой отрубленную голову болвана-римлянина. Размер точь-в-точь как у оригинала – почти на всю стену. Там кровищи полно, и голова эта прямо на уровне глаз в натуральный размер… в первую ночь спал только Сандрик.
– То-то у них дети такие затравленные, – колотясь в ужасе, бормотала я.
– Сегодня мы забираем картину, – суетился наутро хозяин-философ, вызвав во мне проблеск признательности.
С «Юдифи» соскользнуло и мягко упало на пол толстое серое одеяло пыли, конгруэнтное шедевру.
– Лет сорок собирали небось, – восхитился Дато.
Следующие два дня развинчивали керамическую люстру: я чуть не помешалась, пока они заворачивали каждую бирюльку в отдельную бумажку и уносили, как родезийские алмазы, в специальных коробочках.