— Я-то знаю, — продолжала она. — Нечто грандиозное.
— Просто работа. И больше ничего.
Но мать не обмануть.
— Ты терпелива, — одобрила она. — А у меня терпения никогда не было. Ты добьешься многого. Все, что тебе нужно — это план. А он у тебя есть. Я знаю тебя.
— А как прошел твой день, мама?
— Посмотри на мои волосы — тогда не будет вопросов.
— Милая прическа.
— Господи, о чем ты говоришь! Этот чертов парикмахер! Все приличные мастера эмигрировали, и мне остались только косорукие, которые не могут найти себе работу даже в отелях у коммунистов.
Вивиан почувствовала, что внутри у нее закипает злость. Сколько она себя помнила — даже в самые тяжелые дни, когда отец изводил себя работой, — ее мать прыгала в трамвай, спрыгивала на углу Чатер-стрит и Пэда, ер-роуд и влетала в отель «Мандарин», где ей расчесывали и укладывали волосы. Она выросла в достатке в Шанхае — до «культурной революции» — и не удосужилась научиться причесываться самостоятельно.
— Я уверена, ты найдешь себе чудесных парикмахеров в Торонто.
— Сегодня это свершилось.
— Что свершилось?
— Получила канадскую визу.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Это не Нью-Йорк.
— Мы знали, что так будет. Но как бы там ни было, ты, наверное, чувствуешь облегчение.
— И ты тоже. Я больше не буду мешать тебе.
Вивиан позволила своим глазам задержаться на гладком лице матери. Ей было пятьдесят пять, но при розовом освещении, которое она любила в своей квартире, она выглядела на сорок. С конца восьмидесятых годов она пользовалась известным кремом от морщин, — когда он добрался до Гонконга, — хотя дерматологи сомневались в эффективности препарата для азиатской кожи. Ее мечтой была пластическая операция на лице, сделанная каким-нибудь дорогостоящим высококвалифицированным хирургом, — кем-нибудь вроде тех сверкающих белозубыми улыбками эксцентричных глянцевых типов, которых она видела на рекламных роликах; мечта, за которую Вивиан не имела намерения платить, потому что это казалось ей тысячекратным предательством отца.
— Это твой выбор, мама. Но ты можешь передумать, если захочешь.
— Тебе будет лучше без меня. У тебя будут развязаны руки.
— Что ты имеешь в виду?
Вивиан уже давно обнаружила, что единственной возможностью общаться с матерью было принимать вызов и быть постоянно готовой к ее инсинуациям и неясным намекам. Не то чтобы она не одобряла наличие Дункана Макинтоша. Просто иногда ревновала.
— Я имела в виду, что ты постоянно занята — путешествуешь, работаешь.
— Я работаю, когда путешествую.
— Ну хорошо. Просто тебе не нужна обуза.
Вивиан пожала плечами и сказала правду:
— Ничего не изменится, если ты останешься. Я собираюсь жить одна, когда ты уедешь. И я останусь совсем одна. Отец умер, тетушка Чен умерла. Остались несколько старых теток и дядек, которых я едва знаю.
Еще пять или шесть лет назад она бы ни за что не поверила, что будет скучать по матери, если та уедет. Но когда умер отец, они стали ближе друг другу — как два незнакомца, встретившихся впервые. Темп жизни матери замедлился. Демоны, которые гнали ее от мечты к мечте, от мужчины к мужчине, теперь стали менее энергичными. Теперь она коротала время в компании людей типа мистера Тама, соседа, водителя такси, честного работяги. Правда, иногда ее заносило, и она могла снова болтать чепуху, например о создании парка радиофицированных такси, и исчезала ненадолго, совсем как кошка, возвращаясь назад с новой загадкой в улыбке.
— Ну, ну, ты не будешь одна.
Неожиданно, без предупреждения, старая боль — такая же острая, как новая рана, такая же мучительная, как в детстве, — пронзила ее. Мать уже нашла себе отговорку, чтобы опять оставить ее одну. Она вовсе не угомонилась. Эмиграция, похоже, будет не последним звеном в цепи ее авантюр — вперед к чему-то новому, а все старое безжалостно останется позади.
— Что имеешь в виду?
— У тебя есть дружок.
— Я не прошу, чтобы он был всем для меня. И он не заменит мне мать.
— Ах!
— Перестань жеманиться… Желаю приятно тебе провести время.
— И тебе того же. Уверена, ты своего не упустишь.
— Что?
— Ты ведь не становишься моложе.
— Мама, мне только тридцать два.