От Юзи Юльевны пахло парижскими духами.
— Сегодня у меня получились замечательные щи! — произносила она с пафосом, и благоухание щей и запах духов тотчас перемешивались. Она предлагала всем попробовать, так как была невысокого мнения о своих кулинарных способностях. «Я ведь учусь, учусь, — улыбалась она, — конечно, это сложное искусство, но раньше я занималась другими делами, а теперь вот щи… Настя больна».
— Вот уж щи! — восклицала Акулина Ивановна, попробовав. — И травки всякие, ну надо ж!
— Укроп и сельдерей!..
— Ах ты господи!..
Тут же ложка, полная щей, тянулась к Ирине Семеновне, но та, натурально, ее отвергала неизменно и обиженно отворачивалась.
— Да вы только попробуйте, дорогая, — смеялась Юзя Юльевна, — вы же мастер, я хочу у вас поучиться…
— Мне это ни к чему, — гордо провозглашала Ирина Семеновна, — мне это не ндравится…
— Но почему? Почему? Ну вы хоть попробуйте… — И тут же произносила нечто по-французски оказавшейся рядом Жоржетте, а у Ирины Семеновны тотчас падала на пол крышка от кастрюли, или тряпка, или вилка.
Ванванча и Жоржетты все эти утонченные страсти не касались. Вот они выходят в свой привычный морозный арбатский двор, перед этим долго топчась в прихожей под руками Акулины Ивановны и Юзи Юльевны, наряжаясь в свои одежки, и хохоча, и заливаясь, и бубня из-под ловких женских рук что-то свое, при тусклом свете желтой коридорной лампочки.
— Спасибо вам, Акулина Ивановна, хоть Жоржетточка немного погуляет, — говорила Юзя Юльевна, — а то у меня совсем времени нет. — И хлопала пальцем по носу уже во все завернутую дочь.
— Ну мама! — притворно негодовала Жоржетта.
И вот они во дворе. Ванванч катает Жоржетту на санках, затем она катает его. Тут выскакивает из дому сам Каминский в шубе, накинутой на плечи, в каракулевой шапке пирожком и велит им замереть, и фотографирует их — случайный незначительный будничный эпизод, но эта маленькая фотография небольшого размера и крайне любительская до сих пор, вот уже шестьдесят лет, живет у меня и время от времени попадается под руку, уже потускневшая, отдающая желтизной улика из иного времени и иного мира.
Потом они долго сидят в сугробе, и с наслаждением промокают, и обстоятельно спорят о политике.
— Раньше, при царе, были частники, — наставляет Ванванч подругу, — теперь приказчики…
— Обалдел? — возражает Жоржетта.
— Давай спросим у няни. — Ванванч пытается выбраться из сугроба.
— Да няня-то деревенская, — смеется Жоржетта, — она Марфушка…
— Она Акулина Ивановна! — протестует Ванванч.
— Ну и что же? — смеется Жоржетта. — Все равно Марфушка.
Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов «пиф-паф! пиф-паф!» и кричат «ура!».
Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та проходит мимо, поджав губы, пока он орет из-под руки Акулины Ивановны: «А мы все равно победили!..»
— Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, сымай…
Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает, заинтересованно тараща глаза:
— Что же это за война была? Кто с кем воевал?
— Красные с белыми, — выпаливает Ванванч.
— Кто же пересилил?
— Да красные же, красные! — хохочет Жоржетта.
— А кто из вас красный, а кто белый?
— Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, — говорит Ванванч, — не белые же.
— Они же не белые, батюшка, — поясняет Акулина Ивановна.