— Тише, тише, — распорядился шепотом пожилой, — ребенка будить не надо.
— Да ничего, не беспокойтесь, — сказала Юзя Юльевна, затем произнесла несколько слов по-французски.
— А вот этого не надо, — поморщился пожилой наподобие Ирины Семеновны, — давайте-ка по-русски.
Сильный, насмешливый аромат французских духов сопровождал беседу.
Наступила тишина. Только шелест, шуршание и шорох да скрип пера. Мартьян, замирая, скрывался в уборной. И небогатый улов в виде ниточки жемчуга, да двух золотых крестиков, да двух обручальных колец, да тощей пачки помятых пятирублевок…
— А где остальное-то? — спросил пожилой без интереса.
— Это все, — улыбнулся Каминский.
— Глубоко затырил, — хмыкнул молодой.
— Ладно, без глупостей, — сказал напарник, и Каминскому: — Что ж это вы, фабрику имели, а ничего не накопили?
— Не успел, — покаялся Ян Адамович по-свойски.
— Мы не успели, — улыбнулась Юзя Юльевна.
— Так, ладно, — сказал пожилой, что-то продолжая записывать, и вдруг спросил как бы между прочим: — А Ирина Семеновна есть такая у вас?
— Соседка, — сказал Каминский.
— Ну и как вы с ней? Ладите?
— Очень даже, — сказала Юзя Юльевна, недоумевая.
Он посмотрел на нее как-то так, не по-милицейски, с иным интересом. Она в ответ улыбнулась непроизвольно обольстительно, откинула со лба рыжие кудряшки, но он уже снова склонился над листком.
— Ну что, — спросил молодой, — будем дальше искать?
— Ладно, пошли, — поднялся пожилой, — еще успеем, — и оттолкнул буржуйские ценности, — извините, ежели что…
— Да что вы, не беспокойтесь. — Юзя Юльевна пошла их провожать.
И тут дверь распахнулась, и на пороге застыла Настя, так что пожилой милицейский уперся ей в грудь и поднял голову. Долговязая ее фигура загораживала дверной проем. На лице ее, как обычно холодном и неприступном, не было ни гнева, ни даже раздражения, но милицейский слегка отшатнулся. Он попытался ее обойти, да как-то не получалось. Тогда он сказал глухо:
— Ну чего вы, гражданка?.. Ну пройти-то дайте…
Она медленно подняла руку, и эти оба выскользнули в коридор.
Ян Адамович уселся в кресло и закрыл глаза. Губы его подрагивали. Вернулась жена. У нее было серое лицо. Она быстренько привычно накапала в рюмочку лекарства, плеснула воды…
— Силь ву пле, — и попыталась изобразить улыбку.
Он глотнул снадобье и сказал ей шепотом:
— Главное, не потерять человеческое лицо.
Покуда длилась эта легкая по сравнению с другими безобидная экзекуция, мама курила в своей комнате папиросы одну за другой, и простоволосая Ирина Семеновна стояла над ней и бубнила, словно невменяемая, одно и то же:
— Слышь, не ходи туда, про Мартьяна не скажи… Ну чего он? Чего тебе? Ну?.. Он в дворники пойдет, Печкин обещал… Не ходи туда, слышь, ну их… Награбили, а теперя пусть с их и спросют…
— Да я никуда не иду, оставьте меня в покое! — сказала мама.
— Ты у нас партейная, — говорила Ирина Семеновна и касалась ладошкой маминого плеча, — а он, Мартьян-то, тихий, слышь, не вредный…
Ванванч сладко спал в другой комнате, а Акулина Ивановна в одной сорочке сидела рядом, не сводя с него глаз, и едва шевелила губами в оборочку.
Затем явно хлопнула дверь. За окном разлилось серое, угрюмое, арбатское. Ирина Семеновна пошла на кухню. В дверях сказала маме:
— Спасибочко тебе…
Юзя Юльевна отправилась на кухню сварить кофе. Едва она вошла туда, как Ирина Семеновна отскочила от плиты и исчезла. За нею потопал и Мартьян, растерев на полу самокрутку валенком. Юзя Юльевна вдруг вспомнила странный вопрос милиционера и густо покраснела, потом почему-то вспомнила, как радостно навязывала Ирине Семеновне попробовать ломтик цветной капусты и как та сказала, отводя взгляд:
— Мы етого не кушаем, на всю кухню вонь пошла…
«Идиотка», — подумала тогда Юзя Юльевна, а вот теперь, что-то сообразив, ахнула и прикрыла ладошкой рот.
Затем были обычные будни, и вся квартира опустела, и Акулина Ивановна повела Ванванча погулять. На этот раз они двинулись по Арбату, свернули в переулок, в другой, третий.
— Вот Калошин переулок, — сказал Ванванч, узнавая.
Кругом громоздилась тихая Москва, и затхлым духом несло из дворов, таким родным и благородным. Ванванч был сыт, тепло одет, и няни мягкая рука вела его по хрустящим снежным комочкам. У него не было прошлого, не было будущего, а только это серое февральское утро, и редкие прохожие, и пропотевшие редкие московские коняги, впряженные в грубые бывалые сани. Мне трудно, почти неосуществимо представить сейчас, в девяностом году, предметы, запечатлевающиеся в сознании Ванванча тогда, в конце двадцатых…